Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— Они буквально не могут нарадоваться, что ты лег к ним, — сообщает мне Вольфганг.
Я сам выступил перед ними с большим докладом о деньгах и системе их распределения.
— Давайте поговорим как-нибудь на такую тему, которая интересна всем, — громко предложил я однажды. — Мы же не можем все время говорить только о рецептах выпечки тортов, так можно и слюной захлебнуться.
Тогда они пожелали узнать, будет ли инфляция, когда они вернутся домой.
Лежа на нарах, я чувствую себя с каждым днем все лучше и лучше. Я вижу, как покрытые
Я сам становлюсь другим человеком, и все другие люди кажутся мне лучше. Нужно разработать такую систему, согласно которой все люди будут получать справедливую заработную плату. Не только в зависимости от того, что они сделали, но также и от того, как они собираются тратить заработанные деньги. Ведь это разные вещи, тратить ли зарплату на выпивку или на покупку учебников, чтобы повысить свою квалификацию.
Жалко, что у меня нет бумаги. Я мысленно рисую на потолке огромную таблицу ставок зарплаты. Для всех профессий. Эта система должна хорошо работать.
Слишком рискованно полагаться только на добрую волю отдельных людей.
Через четырнадцать дней я до позднего вечера лежу в траве под деревом.
Я снова принимаю участие только в вечерней перекличке, когда мы с песней проходим по двору. «Три лилии, три лилии». Якобзон очень доволен и горд, когда мы по его приказу поем для коменданта.
Затем я снова лежу под деревом. Небо становится шелковисто-зеленым. Все темнее и темнее. И когда я делаю всего лишь тихий вдох, он эхом отзывается из темной дали.
Но ведь нет никакой дали. Я не ломаю себе голову над этим. Я больше не пытаюсь выяснить, люблю ли я свою жену или нет.
Все разделенное теперь едино. Нет больше противоположностей. Нет ничего враждебного. Одно не исключает другое.
Розы прекрасны. И мак прекрасен.
Я вспоминаю чудесную сказку.
Глава 13
Однажды в утятнике появляется офицер-политработник. У него только одна рука. Оказывается, это он получил наше ходатайство о направлении в антифашистскую школу. В его лакированном офицерском планшете лежит записка с нашими фамилиями, Вольфганга и моей. Он представляется сотрудником политического отдела лагеря номер 41, который находится в городе Осташкове.
Он больше молчит, чем говорит.
— Настоящее ГПУ (в описываемое время — НКВД. — Ред.) — считает Вольфганг.
В нашей жизни ничего не меняется. Все остается по-старому.
— Так мы можем еще долго ждать! — говорю я Вольфгангу.
В начале июля, когда наш унтер-офицер кричит, что требуется художник, я подхожу к нему:
— Что случилось?
Оказывается, что для русского военного госпиталя надо нарисовать несколько картин.
Конечно, я смогу это сделать! Кто знает, сколько еще дней они заставят нас ждать со своей проклятой антифашистской школой!
— Да ты сам
— Раньше, еще задолго до войны, я был художником. Ты обязательно должен меня отпустить!
— Ну, давай! — говорит конвоир и смеется.
Словно Кот в сапогах из сказки Шарля Перро, я бреду нетвердой походкой в своих слишком больших стоптанных фетровых башмаках в сопровождении этого огромного, как медведь, охранника.
Мы идем почти четверть часа под палящими лучами солнца. Все поля вокруг уже покрылись сочной зеленью. Ведь я так давно не был за пределами нашего утятника!
Мне приходится около получаса ждать в каком-то кабинете. Мне говорят, что начальник, старший лейтенант, скоро должен прийти. Я остаюсь в кабинете совсем один. На письменном столе лежат книги. «Пушкин», — догадываюсь я, с трудом разбирая русские буквы.
Немецко-русский словарь. Я обязательно попрошу старшего лейтенанта на время одолжить его мне. Мне почему-то кажется, что я смогу задержаться здесь надолго.
О, да здесь же плакатные краски! Гуашь с французскими этикетками. И волосяные кисточки, настоящие кисти с острыми кончиками.
И ватман! Прямо так и хочется написать картину акварелью!
Неужели такие вещи встречаются в России?!
А в ящике письменного стола лежит хлеб. Разные по размеру кусочки настоящего хлеба! Совсем не такого, какой дают жрать военнопленным!
Я изо всех сил стараюсь сдержать себя и сохраняю чувство собственного достоинства, так как в течение получаса смотрю на лежащий передо мной хлеб и не прикасаюсь к нему. Хотя наверняка эти кусочки хлеба никто не пересчитывал!
— Ну, давай! — говорит старший лейтенант. Пара карих глаз внимательно смотрит на меня. Начальнику госпиталя понадобилось несколько наглядных пособий по анатомии человека.
— Если старший лейтенант останется доволен твоей работой, то ты получишь от него хорошую еду с русской кухни! — говорит мне один из пленных, который работает здесь бригадиром плотников. Вся его бригада состоит из одних военнопленных. Но очень хорошо откормленных!
Господи! Неужели действительно можно пережить русский плен, выполняя приличную работу?
Старший лейтенант сразу выделяет мне пару настоящих кожаных ботинок. Вот такая демонстрация доверия! Хотя я еще не успел даже пальцем пошевелить!
Я очень стараюсь. Я рисую типичные русские лица, совсем не похожие на немецкие. Широкие скулы, округлые лбы. И это можно тоже нарисовать красиво.
И побольше ярких красок! Как это любят русские. И это совсем не смотрится безвкусно!
Старший лейтенант в восторге. На обед меня кормят вкусным супом вместе с бригадой плотников. В ведре остается еще целая порция супа!
Когда вечером меня приводят назад в утятник, раздатчик супа говорит мне:
— Я, конечно, не мог так долго хранить твою обеденную порцию супа. За это ты получишь две порции на ужин!