Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Когда 20 июля старший лейтенант принес нам весть; «Гитлер мертв! Война окончена!», мы решили: «Тогда к Рождеству мы будем дома!»
«А я мог бы дополнительно выучить еще десять русских слов!» — подумал я.
Время от времени старший лейтенант разговаривает со мной о политике. Однажды, когда мы с ним сидели в обеденный перерыв под скворечником, он спросил на ломаном немецком:
— Почему ты воевать против Красная армия?
Этот вопрос мне задавали уже, наверное, раз пятьдесят. Обычно на допросах. Идиотский вопрос.
Но когда об этом меня спросил
— Каждый из нас, в одиночку, сражался совсем не против Красной армии. В одиночку мы часто сражались только против нашей собственной трусости. А в бойцов Красной армии мы стреляли потому, что в этот момент именно они и шли на наши пулеметы, и нужно было иметь немалое мужество, чтобы стрелять по ним.
Я действительно верил в то, что говорил.
Глубже всех свой «томагавк войны» зарыл Шитко. Шитко служит денщиком у старшего лейтенанта. С тех пор как его контузило на фронте, он заикается:
— В-в-в-война п-п-п-плохо!
Тем самым эта тема для него закрыта раз и навсегда, вместе с Гитлером и Сталиным в придачу.
Шитко не хочет больше носить погоны на своем кителе.
— Так же не полагается, Шитко! — говорим ему мы, немцы. — У старшего лейтенанта будут неприятности, если он позволит тебе ходить без погон!
Однажды Шитко стал причиной крупного скандала. Поступило сообщение о приезде в военный госпиталь какого-то генерала. У всех голова идет кругом, старый князь Потемкин явно не мог бы нарадоваться, глядя на всеобщую суматоху. Шитко сразу же взяли в оборот.
— Сегодня ты возьмешь с собой свою винтовку с примкнутым штыком, когда пойдешь с художником на кухню, чтобы забрать ведро супа! — наставлял его старший лейтенант. — Как предписано уставом! Художник идет впереди тебя на расстоянии пяти шагов, а не так, как обычно, когда вы идете рядом и вместе несете ведро!
— Так точно, товарищ старший лейтенант! — Шитко стал по-военному по стойке «смирно». На его плечах погоны, как и положено. Он даже украсил их желтыми полосками в соответствии со своим званием. Желтыми полосками из жести, которые он вырезал из консервных банок с американской тушенкой.
Первые пятьдесят метров по вспаханному полю все идет, как было приказано. Я с ведром шагаю впереди. Шитко с винтовкой наперевес — за мной. Когда мы идем через деревню, я слышу, как Шитко начинает петь. Не гимн Советского Союза или строевую песню, а какую-то песню о Ленинграде, где Шитко работал слесарем-сборщиком.
— Шитко, тебе же нельзя петь во время конвоирования военнопленного! — говорю я, не оборачиваясь.
Он и так все время что-то недовольно бурчал, а теперь вот начал громко петь.
— Шитко! — заклинаю его я.
Нам навстречу уже попадаются красноармейцы из военного госпиталя в своих широких больничных брюках. Ожидая генерала, многие из них прикрепили к фланелевым рубашкам ордена и медали, которые позвякивают при каждом шаге.
Все закончилось бы хорошо, если бы уже перед самым входом в кухню
— Шитко! — но его уже и след простыл.
Эта история закончилась тем, что об этом вопиющем нарушении дисциплины, когда военнопленный вместе с винтовкой с примкнутым штыком был оставлен без присмотра у дверей кухни, было доложено начальству. На самый верх. Шитко должны были отправить на фронт. Но для того чтобы сражаться на фронте, он был слишком туг на ухо. А старшему лейтенанту было строго указано на то, что он слишком хорошо обращается с военнопленными.
Но в остальном в моей жизни не происходит ничего необычного. Да, где-то там, далеко, продолжается война.
— Вы, конечно, ничего об этом не знаете! — рассказывают новые военнопленные, которые попали в плен к Иванам во время боев на Центральном фронте. — Гитлер применил новое оружие!
Конечно, мы знаем далеко не все. Хотя каждое утро Якобзон зачитывает нам новости. Он с гордым видом читает:
— Сегодня наши доблестные войска окружили столько-то немецких дивизий и уничтожили их.
Всякий раз Якобзон радуется, как ребенок. Для него дело выглядит следующим образом: Красная армия вскоре вступит на немецкую землю. А как только Красная армия окажется на немецкой земле, она станет точно такой же, как немецкая армия, которой он так восхищается.
— Наши… — гордо читает Якобзон и ожидает, что мы будем радоваться вместе с ним. — Наши войска сегодня вступили на немецкую землю и вторглись в Восточную Пруссию.
Когда он делает паузу, многие из пленных аплодируют ему своими исхудавшими ладонями. Но я пока еще не могу заставить себя делать это. Хотя, казалось, я должен был бы аплодировать вместе с другими, так как хотел попасть в антифашистскую школу в Москве, когда моя работа в военном госпитале закончится.
Но пока моей работе в военном госпитале не видно йонца.
Я постарался всемерно расширить поле своей деятельности.
Мое своего рода «фирменное блюдо» — березовые таблички со сверкающими инкрустированными золотыми буквами. Теперь в каждой палате висит такая красивая табличка с надписью «Не курить!». Раньше раненые товарищи любили побаловаться махоркой, лежа в постели, теперь же курение в палатах строго-настрого запрещено. Я прямо-таки горжусь своей работой. Эти таблички для меня изготавливают плотники. Натуральная береза, чисто обработанная рубанком, пять сантиметров шириной, сорок сантиметров длиной! Золотые буквы я вырезаю из консервных банок, в которых компания «Оскар Майер» поставляет в Россию американскую тушенку. У каждой буквы есть острые треугольные кончики, которые я отгибаю вниз. После того как я аккуратно загоняю эти кончики в дерево, таблички смотрятся очень солидно. Такие таблички вполне могли бы висеть в любом вагоне-ресторане компании «Митропа». На них могла бы красоваться надпись «Ивона» — игристое вино столетия» или что-то подобное.