Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Бон Гельмут

Поэтому в первом бараке мы молчим о политике.

Мы даже не решаемся беседовать на щекотливые философские темы.

Например, такой вопрос: какое мировоззрение — материалистическое или идеалистическое — верно отражает действительность.

Да, дома в гостиной бабушки или на уроке религии все было просто: в расчет принимался только идеализм.

Но в Советском Союзе Фрицхен Мюллер, который был в антифашистской школе в Москве, докажет тебе коротко и ясно, что прав только материализм.

— Смотри! — говорит Фрицхен Мюллер

пятидесятилетнему учителю, которого они называют «епископом Падерборнским». — Если у тебя есть яблоко, тогда идеалисты скажут: «Яблоко существует только в твоем воображении». Вот какая несусветная чушь! А материалисты, напротив, говорят: «Нет, яблоко действительно существует, так как ты можешь его попробовать и даже съесть».

Но тогда «епископ Падерборнский» обращается к любимому Господу Богу.

— Мир гораздо больше, чем яблоко! — пытается возразить он.

Но Фрицхен Мюллер, который с гордостью рассказывает, что всегда был антифашистом, так как смог увильнуть даже от службы в юнгфольке, — Фрицхен Мюллер просто-напросто поднимает на смех «епископа Падерборнского»:

— Любой разумный человек может быть только за материализм!

Несомненно, Фрицхен Мюллер прав, так как у него цветущий, здоровый цвет лица, потому что он жрет даже не три порции каши в обед, а целых пять.

Так же несомненно, что «епископ Падерборнский» со своим идеализмом не прав, так как выглядит он как сама смерть, потому что в свои пятьдесят лет все еще день за днем должен таскать в лагерь брикеты торфа.

Но я не хочу больше выходить на торфоразработки. Поэтому я обращаюсь к Фрицхену Мюллеру:

— А что ты думаешь обо мне? Я вовсе не разделяю взгляды идеалистов. Но я пока еще не стою на все сто процентов и на базе материализма. Ведь я еще не был в антифашистской школе. Я только хочу попасть в нее.

И этой своей репликой я уже немало сделал в области философии на благо любимого Господа.

Думаю, теперь понятно, почему Мартин, Курт и я не беседуем на философские темы, когда по вечерам собираемся в нашем углу первого барака.

Насколько я помню, мы не говорим и о наших женах.

Возможно, именно в этот момент моя жена с тоской вспоминает меня.

Разве мог я в это же время сказать: «Я не всегда ладил со своей женой»?

Это было бы непорядочно по отношению к ней.

Но я не могу рассказать своим друзьям и о счастливых часах, проведенных с женой. Я же не хочу выглядеть в их глазах человеком, которого нужда заставляет обратиться к Богу и делает сентиментальным!

Мартин тоже никогда не говорит о своей жене. Точнее, невесте. Он обручился перед самой отправкой на фронт, а с тех пор прошло уже много времени.

И только Курт время от времени вспоминает о своей жене. У них настоящая семья и уже есть дети. О счастливых семьях мужчины обычно между собой не говорят.

Однако мы много говорим о разных чудесах и странностях. О том, что не упоминается в московском плане

обучения актива. Так что мы не можем сказать ничего такого, что могло бы показаться опасным Фрицхену Мюллеру.

Иногда к нашим разговорам присоединяется и Ганс.

— У меня так мало времени! — обычно говорит он. — Что я еще хотел вам сказать, — обращается он к Курту и ко мне, — с 1 мая вы будете официально включены в список активистов. Тогда вы переедете в наш первый барак. А то не дело, когда вы каждый вечер вынуждены уходить спать в рабочий барак.

— Ну, вот и отлично! — говорю я.

Курт молчит, он, видимо, думает: «Сколько раз Ганс уже обещал нам это!»

Дело в том, что в последнее время Курта и меня все чаще включают в рабочие бригады. Там действительно часто не хватает людей.

Но чаще всего нас посылает на какую-нибудь работу Клаус, староста лагеря, когда поссорится с антифашистским активом. Конечно, он не сам отдает нам приказ о выходе на работу. Ведь ему достаточно лишь намекнуть старосте нашего барака.

И вообще, между администрацией и активом часто происходят трения.

Администрацию представляет староста лагеря и его люди.

Актив же пытается играть роль своего рода профсоюза военнопленных.

Немецкая администрация стоит ближе к русскому коменданту лагеря. Она обязана заботиться о том, чтобы пленные всегда выполняли нормы выработки.

Но зато актив стоит ближе ко второму отделу. Он должен перевоспитывать бывших военнослужащих фашистско-германского вермахта и превращать их в антифашистов и друзей миролюбивого Советского Союза. «Как у пленных может сложиться хорошее впечатление о Советском Союзе, если с ними не будут обращаться по-человечески?» — этот девиз позволяет многого добиться. Он является моральным фундаментом работы актива.

Глава 20

Ганс обращается к бригаде, которая отправляется в лес:

— Принесите-ка подходящий ствол дерева. Мы хотим вырезать из него скрипки.

Те двое, которые принесли подходящий ствол, могут съесть по миске супа сверх нормы. Бесплатно в лагере только смерть.

Один из военнопленных вырезал скрипку с помощью обычного перочинного ножа.

— Вам наверняка встречаются по пути лошади! — сказал Ганс бригаде, которая каждый день ходит на работу в Осташков. — Отрежьте от хвоста какой-нибудь лошадки приличный пучок волос. Нам нужны волосы для смычка.

Ну а где же нам раздобыть струны для скрипки? Через три недели в рамках культурного мероприятия должен состояться концерт.

Первую струну, называемую «квинта», раздобыли строители, бригада которых занималась ремонтом домов в Осташкове.

— Из немецкого полевого кабеля в красной оплетке можно сделать отличные стальные струны! — утверждали знатоки.

Жильные струны привозит из Москвы герр Ларсен.

Как далеко от нас до Москвы?

Приблизительно четыреста километров!