Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Когда через шесть часов наш вагон прицепляют к составу, он уже полностью оборудован. Первое испытание мы выдержали с честью!
В этом вагоне нам предстоит провести десять дней и десять ночей. Десять суток тряски и грохота или многочасового стояния на запасном пути.
Сначала мы проезжаем мимо стекольного завода, где старостой актива является Йодеке.
Однажды, когда мы с Куртом спускаемся с железнодорожной насыпи за дровами, поезд неожиданно трогается, и мы едва успеваем в самый последний момент вскочить в вагон. При
Но на следующей остановке кондуктор из последнего вагона приносит Курту его башмак. Во время этой поездки все складывается удачно!
Правда, Мартин раздосадован, так как он подозревает повара в том, что тот сбыл часть хлеба налево. Но я успокаиваю его словами «через четыре месяца» и напоминаю о предстоящей отправке на родину.
— Собственно говоря, еще в конце ноября мы должны были бы отправиться домой! — говорю я. — Ты помнишь о нашем гадании в бараке? В широком смысле это предсказание сбылось!
— Мы еще хлебнем горя с этим Фриделем Каубишем! — говорит Мартин. — Вот увидишь: не успеем мы прибыть в школу, как он сразу помчится в политотдел, чтобы доложить о каждом из нас. Хотя в последние недели он вел себя более сдержанно. Фрау Ларсен считает его законченной свиньей. Из-за того, что он выдавал на расправу своих товарищей, Борисов сделал так, что он месяцами получал паек дистрофика. Ты только посмотри, каким жирным он стал!
Мартин до крайности возмущен системой, при которой судьба людей ставится в зависимость от настроения и фантазии тщеславных подлецов.
Когда мы в очередной раз снова останавливаемся, Мартин отводит меня в сторону:
— Ты же знаешь о той злосчастной докладной записке, в которой майор из фронтовой школы охарактеризовал меня «неисправимым буржуазным интеллигентом»!
— Да, знаю, — говорю я.
— Я должен кое-что тебе рассказать: недавно наши личные дела попали всего лишь на пятнадцать минут в руки фрау Ларсен. Она нашла в моем личном деле ту докладную записку, вырвала ее и уничтожила!
— Дружище Мартин! — испуганно говорю я.
— Я еще никому об этом не говорил, кроме тебя! — признается Мартин.
— Да-а-а, — говорю я, растягивая слова, — твое доверие — честь для меня. Но ты не должен говорить об этом даже мне. Мы и так полностью доверяем друг другу. Зачем обременять себя лишним знанием!
— Ты совершенно прав! — оправдывается Мартин. — Но ты не можешь себе представить, как я страдал из-за этой злосчастной докладной. Из-за нее я не мог выходить за пределы лагеря. Хотя я и был старостой актива. Очевидно, я никогда не смог бы вернуться в Германию, если бы эта докладная записка не исчезла из моего личного дела.
— Иногда я задаюсь вопросом, почему Ларсены делают это! — задумчиво говорю я. Постепенно до меня доходит, как же это опасно изымать что-то из личных дел, которые хранятся во втором отделе. — Я бы еще мог понять, если бы Ларсены мстили немецким военнопленным за те муки,
В первое время я намеренно вел себя очень сдержанно, когда Ларсен приходил к нам в антифашистский актив лесного лагеря.
Не похоже и на то, если бы у Ларсенов были свои любимчики, которых они поддерживают только потому, что те напоминают им о временах, проведенных в Берлине. Я твердо убежден в том, что Ларсены спасли жизнь тысячам военнопленных!
Мы прогуливаемся взад и вперед между железнодорожными путями на какой-то заброшенной станции. Мартин и я, двое военнопленных, которые рассуждают о человечности.
— Только благодаря Ларсенам я понял, что подлинная гуманность не имеет ничего общего с сентиментальностью, — объясняю я. — Подлинная гуманность — это сила! Огромная сила!
— У нас так много говорят о «сибирском ангеле», сестре милосердия шведского Красного Креста, спасавшей пленных во время прошлой мировой войны, — говорит Мартин. — Пусть Эльза Брандстрем, неустанно трудясь, сделала немало для спасения военнопленных в царской России. Однако я думаю, что сейчас Ларсенам приходится действовать в гораздо более трудных условиях!
В сумерках мы приближаемся к Москве. Двигаясь по объездной дороге, мы проезжаем только через пригороды столицы Советского Союза. За окном мелькают спортивные площадки на лоне природы. В столичной дымке смутно вырисовывается огромный памятник, изображающий спортсмена с факелом в руке. Неужели этот город является судьбой нашего столетия?
Миновав столицу, наш поезд ускоряет ход.
Мимо нас проносится какой-то поселок со сказочными домиками, окруженными резными палисадниками.
Иногда нам везет и на вокзалах удается раздобыть горячую воду, знаменитый кипяток, который предоставляется бесплатно для заварки чая.
Мы удивляемся, увидев огромные паровозы для поездов дальнего следования.
Смешиваемся с толпой пассажиров, богатых и бедных. Нигде не увидишь такую разношерстную публику, как в России.
Перед одним из киосков толпится народ. Но никто ничего не покупает. Они хотят просто посмотреть на драгоценность, лежащую на витрине, обрамленной инеем. Ломтик белого хлеба с кусочком сала на нем за сорок рублей!
Маленькая плитка шоколада, которая у нас стоила бы десять пфеннигов, здесь продается за десять рублей!
Зато сигареты относительно дешевые. Пачка «Метро» стоит пять рублей! А в ней двадцать штук сигарет!
Но даже их мы не можем купить. Хотя у большинства из нас уже в течение восьми дней нет ни крошки табака.
— Табака нет! — сказали они нам в Осташкове.
Табак выдается только рабочим бригадам и больным.
Во время этой поездки мы не работаем, да и больных среди нас тоже нет.
— При этом я твердо убежден в том, что на главном складе кто-то присвоил себе наш табак! — говорит Курт, давая выход своему кельтскому гневу.