Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
По вечерам мы лежим на своих досках и читаем. Дело в том, что ватные тюфяки, одеяла и остальные постельные принадлежности мы получим только после официального зачисления в школу.
Но эти неудобства не имеют для нас никакого значения и не мешают нам лежать и читать.
Из-за клопов мы не выключаем свет всю ночь. Клопы ведут себя очень хитро: они заползают на потолок, а затем падают вниз, приземляясь точно на лицо спящего. Они проделывают это с отвагой опытных парашютистов.
— Они пахнут миндальным маслом! — говорю я, поднеся к носу раздавленного клопа.
— Ну, к клопам вы
— Да, да! — поспешно соглашаемся мы с ним. А то он может подумать, что мы подвержены мелкобуржуазным предрассудкам.
Мартин привез с собой довольно интересный политический материал для чтения — целую подшивку выпускаемого в Москве журнала «Новое время».
Хайни Хольцер тоже просит дать ему один номер журнала.
Когда я прохожу мимо его кровати, так как мне понадобилось выйти по нужде, то замечаю, что он читает какой-то приключенческий роман, а номер журнала «Новое время» использует как обложку для маскировки.
— Притворяешься! Притворяешься! — подшучиваю я над ним.
Однажды утром в одно из воскресений, кажется, это был второй адвент (время рождественского поста. — Ред.), один из нас замечает, что на улице мимо нашего корпуса идет Ларсен. Мы, пленные из 41-го лагеря, бросаемся вниз по лестнице. Согласно уставу, мы по-военному приветствуем его, отдавая ему честь.
— И вы тоже здесь! — говорит Ларсен, увидев меня.
— Так точно! — отвечаю я.
Мартин, Курт и я едины во мнении, что нам не следует вести себя фамильярно с Ларсеном. Из-за этого руководство школы станет только еще пристальнее присматриваться к нам, а голос Ларсена не будет иметь большого веса, если он скажет что-то в нашу поддержку.
Постепенно в школу прибывают и остальные преподаватели. Сливки коммунистической эмиграции. Будучи столпами Коминтерна, перед войной они обучали немецких партийных и профсоюзных активистов.
Но и у них тоже полно своих забот. «Почему Коммунистическая партия Германии, представлявшая собой немецкую секцию Коминтерна, не смогла помешать тому, что в Германии к власти пришел фашизм?» Вот о чем они должны были думать в первую очередь, наставлял их батюшка-Сталин.
В это воскресное утро, когда нам предстояло поехать на санях в лес, мы дружно собираемся все вместе. Школьный учитель, который приехал вместе с нами с кожевенного завода, размышляет о том, как же нам отметить праздник Рождества. А почему бы и нет?
Самый разный народ раньше уже подходил к школьному учителю, чтобы он помог им организовать празднование Рождества.
С яслями и без яслей.
С Христом и без него.
Как праздник любви и зимнего солнцестояния.
Когда как. Смотря по обстоятельствам.
И вот теперь он решил подготовить празднование Рождества под советской звездой. Находившиеся среди нас старые коммунисты тоже выступают за то, чтобы организовать что-нибудь на Рождество.
— Как проходит это в школе? — спрашиваем мы одного из ассистентов, который пришел познакомиться с нами, новенькими.
— В прошлом году каждая комната праздновала отдельно. Что будет на Рождество в этом году, я не знаю! — говорит ассистент. При этом он совершенно не задирает нос и ведет себя с
— Наверняка и у ассистентов полно своих забот! — говорим мы друг другу, оставшись наедине.
— Ну конечно. Ведь ассистенты — это тоже бывшие военнопленные. Они зарекомендовали себя как особо одаренные курсанты и после посещения специальной школы в Москве вновь попали сюда.
Мы все еще продолжаем сидеть все вместе. В комнате тепло. Дежурный по комнате постарался и раздобыл лишнюю охапку дров при утренней раздаче. Наши сердца наполняются человеколюбием, советским гуманизмом.
Но тут в нашу комнату входит какой-то пленный, который не является курсантом. По его словам, в прошлом году он должен был попасть в школу, но его кандидатуру отклонили и отправили обратно в зону, то есть в обычный лагерь для военнопленных.
Сегодня он тайком пробрался на территорию школы через дыру между проволочным забором и уборной, так как слышал, что среди новеньких есть Вилли Кайзер.
Они отсаживаются в сторонку. Вилли Кайзер и его земляк с водянистыми глазами, который стесняется из-за того, что острижен наголо, как обыкновенный пленный.
Они оба из одного и того же городка и были знакомы еще до войны. Мы замечаем, что они оба смущаются.
— Как жаль, что у меня нет ни крошки табака! — извиняется Вилли Кайзер, который в данной ситуации является как бы хозяином дома.
— Да не переживай ты! — говорит его земляк. — Будем надеяться, что тебе повезет и они не отклонят твою кандидатуру!
Он вытирает нос, так как из него течет.
Мы все внимательно прислушиваемся, когда он начинает говорить о школе. Мы все это время размышляли, не выпроводить ли его из комнаты. Дело в том, что общение между лагерем и школой строго запрещено! Если бы его обнаружили в нашей комнате, то у нас могли возникнуть большие неприятности!
Но никто из нас не решился вывести из нашей теплой комнаты пленного, с таким трудом пробравшегося через забор из колючей проволоки.
— Он же с детства знает Кайзера! — успокаивали мы себя.
Поэтому мы сделали вид, что не видим его. Но сейчас мы все навострили уши.
— После того как я не прошел отбор в школу, они направили меня в зону. Я сразу же попал на торфоразработки. Нам приходилось работать стоя по пояс в воде. Каждый день в три часа утра они уже сбрасывали нас с нар. Никто не мог выполнить установленную норму. В одиннадцать часов вечера мы все еще продолжали работать. Бригадиры с дубинками в руках бегали вокруг нас. Больше четырех недель такого напряжения не выдерживал ни один пленный. Они мерли как мухи. Но постоянно привозили новых!
— Ты, наверное, преувеличиваешь, камрад! — вмешивается Курт, который хочет прекратить неприятный разговор. Я замечаю это по тому тону, каким Курт произносит слово «камрад».
Но пленный постепенно отогрелся. Мы в нашей теплой комнате кажемся ему самим Господом Богом, которому он в день Страшного суда может излить душу и рассказать о своих страданиях. И он не может понять, как человек может подозревать его в преувеличении.
— А русский майор стоял рядом и говорил: «Для меня нетрудоспособными являются только те немецкие военнопленные, которые лежат в земле!»