Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
До 7 ноября, двадцать восьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, нашему антифашистскому активу предстояло многое сделать.
Нашему городскому лагерю и его отделению на кожевенном заводе не нужно было готовиться к самим торжествам.
Оба подразделения городского лагеря должны были отправиться маршем в лесной лагерь, чтобы провести там главный праздник большевистской России, подальше от шума пьянствующего, стреляющего и бесчинствующего города.
В лесном лагере антифашистский актив должен был как следует потрудиться, чтобы
В этом отношении нам с Гансом повезло больше.
Нам нужно было позаботиться только о почтовых открытках, которые военнопленные, наконец, впервые могли написать домой.
Еще в июле мы получили от политотдела указание собрать письма военнопленных.
— Но у нас нет бумаги! — заявили мы тогда офицеру-политработнику, Старому Фрицу.
— Ничего страшного! — ответил тот.
И мы посчитали это негласным разрешением украсть бумагу в любом месте, где это только было возможно.
Когда мы заметили, что у нас нет конвертов, то нам в голову пришла мысль складывать конверты в треугольник так, как это делали русские, чтобы он держался без клея.
— Разумеется, все письма будут подвергнуты цензуре! — сообщил я военнопленным.
И вот все сидели и ломали себе голову над тем, как сделать так, чтобы их близкие обрадовались весточке и в то же время поняли бы, что значит быть военнопленным в России.
Когда мы собрали все письма, то от Ларсена узнали, что наши письма не могут быть отосланы. Ганс и я взяли эту неприятную миссию на себя и однажды ночью сожгли всю почту.
Все эти тысячи приветов и поцелуев, эти заверения в вечной верности, выражения страстной тоски в течение десяти минут улетели вместе с дымом через трубу печки в комнате дома номер 40 на Евстафьевской улице.
Что нам оставалось делать, Гансу и мне?
Или мы должны были сказать нашим товарищам: «Вероятно, политотдел разрешил вам написать письма только потому, что таким способом собирался выяснить, не утаили ли вы что-то во время заполнения анкеты с личными данными?»
Мы сами ничего не знали, когда в течение нескольких дней и ночей надписывали на треугольниках по-русски и по-немецки сотни адресов.
Кроме того, мы преподнесли разрешенную наконец переписку между лагерями военнопленных и родиной как колоссальный успех антифашистского актива в его работе по улучшению условий содержания пленных.
Нет, мы поступили тогда правильно: сожгли письма, а не передали их во второй отдел, так как в них содержалось слишком много личного, сокровенного, не предназначенного для посторонних глаз. И мы никому не сказали о своем поступке! Но сейчас, шесть месяцев спустя после окончания войны, к нам поступили настоящие почтовые карточки. С официальным штампом. С изображением Красного Креста.
Ах да, ведь где-то существует Международный Красный Крест, который заботится о военнопленных.
Среди военнопленных царило такое радостное настроение, какое
Я пошел в лесной лагерь один, не дожидаясь остальных, и пошел так, как мы в активе привыкли это делать: сначала мы всегда заходили к Ларсенам. И сегодня я вошел в серую, мрачную многоэтажку, в то время как длинная запыленная колонна пленных отправилась на четыре дня в лесной лагерь, чтобы переждать там празднование Октябрьской революции.
— Присаживайтесь! — сказала мне фрау Ларсен.
Она тщательно прикрыла дверь, так как уже наступила настоящая зима, к тому же здесь соседи охотно подслушивали друг друга, ведь в этом доме проживали сотрудники НКВД.
— Вы хотите попасть в антифашистскую школу? Тогда через четыре месяца вы будете уже дома! Я это точно знаю.
Я уже успел присесть на краешек стула, но тотчас вскочил. Это было именно то мгновение, которое я упорно готовил в течение долгих месяцев.
Какого же самоотречения стоило это мне!
Сколько лжи пришлось мне высказать!
Я жил с одной только мыслью: «Ты должен снова увидеть Германию! Наибольшим шансом для этого является антифашистская школа!»
Но вот сейчас, когда время пришло, я не мог вот так сразу дать свое согласие. Более того, я даже не испытывал особой радости.
Постоянно общаясь с Гансом, который окончил такую школу, я знал, какие душевные муки предстояло мне преодолеть. Используя самые подлые средства, там пытались проникнуть в самые потаенные уголки души военнопленного. Мне казалось сомнительным, смогу ли я выдержать такое испытание и не ухудшу ли я свое положение, отправившись в эту школу. Кроме того, не прекращались слухи о скорой отправке всех пленных домой. Стоило ли мне в данной ситуации так рисковать своей судьбой!
Но мною все сильнее овладевала заманчивая мысль: «Ты должен сделать это! Только в антифашистской школе в Москве ты узнаешь истинные движущие силы большевистской России!»
А вдруг здесь скрыто нечто гораздо большее, чем то, что готов признать разочаровавшийся эмигрант Ларсен! Разве Ларсен, бывший некогда депутатом рейхстага от Коммунистической партии Германии, не является избалованным потомственным интеллигентом?
А фрау Ларсен я сказал следующее:
— Я не могу просто так взять и отказаться! Я рассматриваю это как свой долг журналиста узнать на собственном опыте, что собой представляет такая школа!
— Не обольщайтесь тем, что в гитлеровской Германии вы когда-то научились владеть пером! Вы сами увидите, кто сейчас принимает участие в работе Национального комитета в Москве: генералы, кавалеры Рыцарского креста и даже сам руководитель имперской молодежной организации гитлерюгенд! О вас будут судить только по тому, чего вы хотите в будущем, и в зависимости от этого вас назовут или фашистом, или антифашистом!
Я слегка улыбнулся, когда представил себе эту таинственную московскую школу. Я почти не слушал фрау Ларсен, когда она сказала: