Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Когда я ложусь в кровать, бабушка накрывает меня одеялом.
— Как моя родная бабушка в Германии! — говорю я ей. И она улыбается в ответ.
На следующий день рано утром мы уже стоим у въезда в деревню. Но никто не приходит, чтобы забрать нас на работу. Только в десять часов мы выходим в поле.
Норма составляет полтонны картофеля на человека.
Мы копаемся в бороздах, которые оставил плуг с запряженными в него двумя быками.
Но картошка оказывается размером не больше ногтя большого
— Как же мы выполним норму?
Председатель колхоза и сам все понимает.
— Никто не сможет выполнить норму! — успокаивает он нас. Несмотря на это, он выделяет нам, пленным, дополнительное питание. Даже мясо. Все происходит как написано в Библии: в нашу честь забивают теленка.
Когда на следующий день нас посылают молотить горох, хотя в поле еще стоит овес, мы не можем этого понять.
— Товарищ начальник! — говорит один из нас, кто дома занимался сельским хозяйством. — Молотить горох можно хоть до самого снега. Сейчас надо жать овес!
— Да, да! — говорит председатель колхоза, успокаивая нас движением руки. — Я сам знаю. Но через восемь дней из Осташкова приедет грузовая машина. Мы должны сдать государству горох!
Ну что тут скажешь? Нам должно быть все равно.
Одного из нас мы оставляем в деревне готовить нам обед. Он устроился на старой кухне, где раньше готовили корма для свиней. Мы едим за троих!
Каждое утро начинается с кружки молока. Четыреста граммов хлеба и картошка в мундире, сколько хочешь!
На обед гороховая каша. Не меньше полутора килограммов! Но сначала на первое овощной суп с мясом!
А вечером картофельное пюре, кто сколько съест. К нему еще хлеб, шестьсот граммов!
Разве за последнее время хоть раз было такое, что не чувствуешь голода. Все изменяется к лучшему. Уже не чувствуешь этого постоянного мучительного давления в затылке. Возникает такое чувство, словно любимая матушка сняла повязку с глаз. Нет, сегодня я не смогу точно описать, что чувствует пленный, когда впервые снова наестся досыта.
Мы добросовестно выполняем порученную нам работу. Мы чувствуем себя ответственными за то, чтобы дела колхоза пошли в гору. Поэтому мы вносим свои предложения.
Во-первых, в отношении быков, запряженных в конный ворот на молотилке. Разве это дело: чтобы привести эту до смешного маленькую молотилку в действие, требуются шесть быков и две погонщицы.
При каждом шаге быки на полметра увязают в песке и навозе. Сначала нужно привести в порядок дорожку, по которой ходят быки.
Обе погонщицы так лупят животных палками, что палки то и дело ломаются. Как будто этим поможешь делу!
Герберт предлагает на один день остановить молотилку.
За этот день он обязуется тщательно перебрать всю установку. Для быков надо будет подготовить прочную дорожку с твердым основанием. Приводной
Но председатель колхоза лишь устало улыбается в ответ. Нет, он не может пожертвовать целым днем. «Через пять дней они приедут на машине из Осташкова!»
Нам предлагают бросать камни на дорожку, по которой водят быков. Булыжники размером с голову ребенка. Это выглядит красиво, когда мостовая уложена. Но сегодня идет дождь.
И когда быки тяжело ступают на камни, то те все больше и больше погружаются в грязь. Бедные животные скользят на камнях и чуть ли не ломают себе ноги.
Тогда нам приказывают положить на камни хворост. А на него насыпать песок. Но такая дорожка выдерживает не более пяти минут.
Быки быстро затаптывают ее, и все исчезает в бездонной грязи.
Мы ничего не можем изменить. Тогда вперед! За работу! В воздух поднимается облако гороховой пыли. За рабочий день ее так наглотаешься, что кажется, будто бы съел два килограмма каши! И здесь мы получаем добавку к обеду!
Погонщицы кричат на быков во все горло. Слышен только сплошной крик и вой да удары толстых палок. Вдобавок к этому молотилка стучит, как барабан. Мы тоже кричим изо всех сил, когда подаем солому на обмолот, отгребаем лопатами горох и укладываем на телегу мякину.
Но только-только мы входим в раж, как быки останавливаются. Или рвется приводной ремень.
Тогда у меня появляется время подсчитать, сколько же здесь стоит обмолот фунта гороха: получается по меньшей мере двадцать пфеннигов!
Я не знаю, что было раньше: страх перед машиной из Осташкова, которая собиралась забрать в начале осени обмолоченный горох, или опасение начальства в Осташкове, что жители деревни Марьино сами съедят свой горох, продадут его на черном рынке по ростовщическим ценам или оставят гнить на полях.
Те, кто живет в Марьине, боятся тех, кто живет в Осташкове.
И наоборот, те, кто живет в Осташкове, боятся тех, кто живет в Марьине.
Сейчас избы в деревне Марьино стали серыми от старости. Резные деревянные наличники на окнах потрескались, краска облезла.
И в Осташкове дома сейчас тоже посерели. Искусно выполненные водосборники на водосточных желобах изъедены ржавчиной и развалились.
Большевики утверждают, что организовали колхозы только потому, что в противном случае деревня не поставляла бы продовольствие государству.
— Было бы лучше, если бы Гитлер выиграл войну, а не Сталин! — считает председатель колхоза в Марьине.
Если уж такое заявляет сам председатель колхоза!
— Надеюсь, что ты не согласился с ним! — предостерегаю я Герберта, который часто беседует с председателем колхоза. — Возможно, это была всего лишь провокация!