Перед закатом Земли (Мир-оранжерея)
Шрифт:
С этими словами он схватил другого рыболова и рывком вышвырнул его из пещеры под дождь.
Сразу же после этого началось то, что после Грин называл миражом.
На стенах пещеры открылось еще несколько глаз, и количество их, видимо, достигло своего критического значения.
Время остановилось. Весь мир обратился в зелень. Рыболов, выбегающий из пещеры, так и застыл на выходе в неудобной позе с одной поднятой ногой и медленно начал наливаться зеленым светом. Пелена дождя позади него тоже налилась зеленью. Все замерло и сделалось зеленым.
Потом мир начал ужиматься. И становиться карликовым. Сжиматься и обращаться в свое миниатюрное подобие. Превращаясь в каплю дождя, вечно падающую из глаза небес на греховную землю. И в мельчайшую песчинку, вечно катящуюся по плоскому стеклу бесконечного времени. И в быстролетный протон, безустанно несущийся по своей привычной крохотной орбите, рассекая сжатый до молекулы космос. Чтобы наконец достигнуть бесконечной малости того, что именуется «ничто»… полное всеми мыслимыми смыслами небытие… обращающееся в самое Бога… становящееся мелким пятнышком на кончике рога или хвоста своего собственного исчадия…
…призывая неисчислимые миллиарды миров, с ревом проносящихся за единую секунду вдоль зеленой цепи событий… или летящих сквозь небывалые волокна несуществующей зеленой материи, дожидающейся в течение многих веков в кунсткамере древностей своего часа, чтобы выйти на свет.
Ведь и он тоже летел, верно? Среди всех этих радующих душу звуков вокруг него (кто их издавал?), из которых теперь состояло бытие, которым был он, а также и что-то иное, что-то иное из другой плоскости памяти, некогда именующееся толстопузым рыболовом. И если это на самом деле был полет, тогда полет этот происходил в невероятной величины зеленом мире исполненном наслаждения, наполненным чем-то иным, отличным от обыкновенного воздуха, протяженность чего измерялась в иных единицах, отличающихся от обычного качества времени. Они летели в пространстве, наполненном светом, и сами испускали от своих тел свет.
И в этом мире они были не одни.
Вместе с ними здесь было все и вся. Жизнь замещала собой время, потому что происходящее можно было назвать именно так; смерть ушла и суть ее исчезла, и часы времени отмерялись тут только током жизненных соков. И пространство и время, и то и другое стало одним…
В том пространстве сути иного существования – или, если это так можно было назвать, в одном сне внутри другого – существование соединяло собой песок пляжа и висящий в воздухе серый дождь (серый? в этом мире не могло быть ничего, кроме зелени, ведь нет никакого иного оттенка, который был бы настолько похож на зелень) и в этом бытии существовали и парящая некогда в небе огромная птица и морское чудовище… пробирающееся сквозь… мираж и все пребывающее в том же самом сладостном наслаждении чувством общего бесконечного довольства. Все окружающее их было полно уверенности, что мир существует в покое и счастье и что повсюду будет полно места для того, чтобы жизнь произрастала и развивалась спокойно и без противоречий, двигаясь так вечно и безгранично, сколько будет тому угодно, и толстопузые рыболовы, и семяптица, и морское чудище, все вместе и рядом.
И еще он знал, что все, кроме него, покорно и с готовностью направляются в сторону этого миража. Но не об этом здесь была его печаль, потому что именно там была заключена сладость и сок жизни, без усилий растягивающихся в бесконечность полета/танца/пения, без мыслей о токе времени, без прошлого и будущего, без горя и печали.
Исполненные лишь зеленым светом и довольством.
При том, что он каким-то образом двигался далеко позади от остальных! Его первой мыслью было, что он умирает. Здесь было также и горе, даже посреди океана этого довольства, и протяженность в пространстве, имеющая смысл так же и здесь, в результате чего он определенно и совершенно ясно двигался позади всех остальных.
Они даже не оглянулись на него, веселые и устремленные, семяптица, морское чудище и толстопузые рыболовы, все. Споры и семена, счастливые растения, они не замедляют ход, отчего расстояние между ними все увеличивалось. Он не сможет лететь вслед за ними, и от этого слезы наворачивались ему на глаза, он никогда не сможет затеряться в этом счастливом свете… О, ему предстоит потерять это внезапно ставшее для него таким родным и дорогим место, исполненное такой невероятной и доброй силы.
Никогда снова ему не придется изведать страх, или последнюю безнадежность попытки вновь обрести рай, это очарование захватывающего все его существо зеленого света, охватывающего его сознание головокружения, и взгляд этих глаз, этих бесчисленных миллионов глаз, всех разом говорящих ему: «Нет, тебе сюда нельзя», и силой отворачивающих его обратно, к тому месту, которому он спокон века принадлежал…
Он снова находился в пещере, растянувшись на песке в позе, отдаленно напоминающей положение тела бегуна. В пещере он был один. По сторонам его окружали миллионы закрытых каменных глаз, отвернувшихся от него в пренебрежении, в то время как в его голове затихала зеленая музыка. Теперь он был одинок вдвойне, потому что даже островная гора – и та ушла из пещеры.
Дождь по-прежнему лил с небес. Задумавшись, он понял, что момент, в течение которого он находился вне стен этого помещения, длился лишь крохотное мгновение. Лишь частицу времени… чем бы то ни было… возможно, оно было лишь субъективным феноменом, механизмом в кровеносной системе человека, страдания от присутствия которого не были известны растениям.
Почувствовав, что подобные мысли наполняют его голову ужасом, Грин поднялся и сел.
– Сморчок! – прошептал он.
– Я здесь…
Наступила долгая тишина.
Потом, внезапно, сморчок снова заговорил.
– Ты обладаешь сознанием, Грин, – прозвенел он. – Поэтому башня не приняла тебя – она не приняла нас. Рыболовы почти настолько же глупы и безмятежны, как морское чудовище или семяптица; они были приняты. То, что для нас было миражом, теперь для них реальность. Они были приняты.
Снова тишина.
– Приняты чем? – спросил Грин. – Это было так прекрасно…
Сморчок не ответил ему напрямую.
– Время, в которое мы живем, эти тысячелетия растительной жизни, – так начал он свой ответ. – Растения покрыли собой всю землю, насадили на ней свое господство, укоренились повсюду и процветают в полном покое и безмыслии. Растительность приняла все возможное и невозможное разнообразие форм, населивших все, что только возможно, среды обитания, с тем чтобы каждый экологически доступный для растительной жизни уголок обитания был занят.
Земля сейчас перенаселена настолько, как это не случалось никогда за все прошедшие века. Растения сейчас находятся всюду… они бездумно наслаждаются своим могуществом, сеют семена и размножаются, усиливая уже и без того насущную проблему скученности, в результате чего самой важной задачей текущего момента становится вопрос, каким образом на одном клочке почвы могут уместиться одновременно две травинки и обе одновременно благополучно там расти.
В свое время, когда твой далекий предок, человек, правил этим миром, он знал способы борьбы с перенаселенностью в своем саду. Лишние растения переносились им на свободное место или полностью выпалывались. И вот теперь, неким непонятным образом, природа тоже изобрела своего собственного садовника. Камень скалы изменился, превратившись в средство пересылки материи. Возможно, что подобные станции передачи, вроде острова, на который мы попали, имеются вокруг всего побережья… станции передачи, которые могут принять в себя любое существо, лишенное или практически лишенное сознания, и переслать его в некое иное место… переместить любое попавшее в него растение…