Перед закрытой дверью
Шрифт:
— И подумайте, мы столько денег захватили, их теперь можно потратить, такие прекрасные вещи можно купить, чтобы владеть ими потом, — высказывается Райнер скоропалительно и неосторожно.
Против пустой болтовни Райнера Софи применяет свою проверенную тактику — пропускать мимо ушей — и смотрит сегодня на Ханса иными глазами, словно проснувшись, потому что у него твердая рука и сильный удар; глаза Софи ощупывают мускулы Ханса под грошовой тенниской подчеркнуто спортивного фасона, с множеством кармашков повсюду, тенниска страдальчески потрескивает, едва вынося такой напор. То, что напряглось внутри у Софи вчера, снова напрягается и сегодня, оно напрягается не как мускулы, по-другому, потому что это скорее некая идея, которая засела у нее в голове. На сей раз интеллектуал явно проигрывает, хотя именно он все придумал, но ведь сильных мускулов у него не имеется.
Райнер возражает, что интеллектуалу в новенькой черной водолазке и не обязательно обладать мощным ударом, потому что он может предложить кое-что иное, качеством повыше.
Анна ничего не говорит и глядит на Софи глазами соперницы.
По ногам Софи побежали длинной чередой крохотные мурашки, они заползают под юбку, где разворачивают подрывную деятельность. «Пускай все уйдут, и только Ханс пусть останется», — это говорят мурашки, и Софи тотчас повторяет их слова. В своем доме она хозяйка и вправе решать, кому уйти, а кому остаться. Что она и высказывает без обиняков.
Реакция у всех, исключая Ханса, смешанная, но не одобрительная. Анна чувствует, что это причиняет ей боль, но вслух ей этого не сказать, она может только написать, где листок бумаги, который у гимназистов всегда наготове? Она переживает теперь нелегкий период и остро нуждается в защите. Учительский коллектив уже ходатайствовал перед инспектором городского управления о выдаче специального разрешения, чтобы и на устных выпускных экзаменах ей было позволено отвечать письменно, потому что не хочется такой способной ученице отрезать путь в будущее, к высшему образованию, из-за мертвой буквы параграфа. В Анне стягивается узлом нечто решительное, чего, вероятно, теперь никогда уже не развязать, а ведь подросток пубертатного периода, тем более наступившего с запозданием, должен быть не то чтобы развязен, а просто не замыкаться в себе. Открытость, искренность и свежая вода, равно как и мыло, — гораздо больше к лицу юности, чем скрытность и макияж.
Зато тем говорливее Райнер, который, повинуясь навязчивой идее, не может не опрокинуть на своих товарищей хляби небесные своей разговорчивости, и все, что оттуда хлещет, сводится вкратце к тому, что любить по-настоящему Софи может его одного, Райнера. Даже если он сейчас и уйдет, мысли ее останутся при нем и тоже уйдут вместе с ним, так что ему бы лучше остаться. Только пускай Ханс не воображает себе ничего такого, что все равно не соответствует действительности, как потом выявится.
— Да-да, но теперь отчаливай, и поживее.
— Тут я полностью согласен с Софи.
— Помогите! — кричит Анна, но из горла ее доносятся одни хрипы.
— Вот, возьмите еще шоколадку в дорогу, — колокольчиком звенит голос Софи, переливаясь обертонами.
— Нет, никакой шоколадки нам не надо, это уже садизм какой-то, — говорит Райнер, почувствовав под ногами твердую почву. Страсть, холодность, озлобленность. Холодность оттого, что садизм проявляется тогда, когда страстное вожделение освободится от своей тоски и мути, как утверждает Жан-Поль Сартр.
Ханс на это заявляет, что он, собственно говоря, не человек, а зверь, который и действует по-звериному необузданно, это он вычитал в каком-то детективном романе. Ханс ведь тоже книжки читал, только все не те, что надо, а такие, которые есть в рабочей семье, получившей образование в рамках движения за просвещение рабочих. Однако прочел он достаточно много, чтобы понимать, где путь наверх, а где — вниз. Мир книг был единственным выходом, и таковой всегда есть в домашнем хозяйстве просвещенной рабочей семьи. Но не какой-то другой, чужой мир, а свой собственный. Его родители были сознательными рабочими, и никакой пользы это им не принесло, потому что один уже мертвец, да и другая, считай, тоже.
Райнер огрызается, он-де более циничен, чем Ханс, потому что рискует потерять гораздо больше, чем тот (который вообще не рискует), а именно свою академическую будущность и литературную карьеру. Ханс тут может только выгадать, а Софи его еще и поддерживает! Ханс всего лишь бессознательный мячик, которым играют стихии да Софи. Райнер же не мяч, но самостоятельно действующая личность.
Ему все же приходится уйти, прихватив с собой Анну.
— Пожалуйста, уходите оба.
Наполненные доверху ненавистью брат с сестрой вышаркивают на улицу, на английский газон, умышленно топчут там редкие цветы, листья и травы, топчут тонкими, как папиросная бумага, подошвами — ведь на стильный остроносый полуботинок нельзя поставить новые подметки, иначе обувь потеряет форму. Затем они направляются к трамвайной остановке, и Райнер произносит монолог о том, почему он ушел по своей воле и оттого оказался сильнее Ханса, который остался там не по своей воле. Слава богу, хотя бы родная сестра не делает идиотских замечаний и не возражает, Анна в ужасе молчит о том, что ей пришлось оставить ее Ханса в доме соперницы. Любовь Райнера и Анны сегодня подло отвергли, при этом в них обоих возникла трещина, зашпаклевать или заклеить которую будет очень трудно.
Выполняя свои профессиональные обязанности, боль разрастается вширь, когда трамвай, наполненный испарениями заурядных людишек, вновь, в который раз, вбирает их обоих в свое нутро, — в материнскую утробу, из которой младенец всегда хочет как можно скорее выбраться наружу. «Порше» надо бы иметь, но такового нет, даже если без конца рассказываешь в школе, что какой-то родственник, которого тоже нет в природе, владеет роскошным автомобилем.
В комнате Софи на проигрыватель ставится пластинка, и Софи требует, чтобы Ханс сел в кресло, там, напротив, разделся, да, совсем, и пусть мастурбирует перед ней, ей посмотреть хочется, ну, так же как он обычно занимается этим дома на кушетке, переоборудованной в кровать. Ханс говорит, что не может в ее присутствии. Софи говорит, что хочет, чтобы он делал это в ее присутствии. Ханс краснеет, как рак, и нервно называет причины, по которым он этого не может. Ему придется смочь, говорит Софи, иначе он должен будет уйти и никогда больше не вернется.
Ханс раздевается, делая это гораздо более неуклюже, чем в Венском рабочем спортивном обществе перед баскетбольным матчем, но рубаху ему все-таки удается расстегнуть. Он уверяет, что, конечно, ничего не выйдет, потому что ему так неловко, не сможет он этого, нет и еще раз нет.
— Чем сильнее ты стесняешься, тем лучше, так и должно быть, — говорит Софи. — Потому-то я этого и хочу.
Ханс говорит, что сделает все, что ей захочется, она же знает, но не нужно злоупотреблять этим, ведь так нечестно.
— А мне хочется злоупотребить. И носки тоже снимай, а то ведь представляешь, какой вид будет, ты весь голый, но в носках, испортит общее впечатление.
Ханс стаскивает носки, обнажая немытые ноги.
Софи, устроившись в уголке, разглядывает разводы грязи между пальцами у него на ногах и говорит, что хочет, чтобы его свобода покорилась ей как таковая, покорилась свободно. Она знает, что причиняет ему боль, но, подвергая его, так сказать, пытке, она вынуждает эту свободу добровольно отождествиться с его плотью, которая испытывает боль от этого.