Переезд
Шрифт:
В баре находился Фарран, который бросил на него взгляд один-единственный. Одного взгляда ему оказалось достаточно.
Может, сосед в Клерви увидел его на террасе, когда он так старался остаться незамеченным? А когда он прогуливался после обеда с женой и сыном, не сказал ли Уолтер своим родителям:
– Надо же! Это мой новый друг Ален с отцом и матерью.
А когда он неожиданно появился на улице де Понтье, разве Фарран не понял, что ему все известно?
Как иначе объяснить визит в ночной ресторан человека, который явно не имеет обыкновения посещать подобные
К нему подступает страх. Он не хочет ждать, когда Ирен начнет свой номер.
– Бармен, сколько с меня?
– Как, вы уже собрались уходить?
Жовис готов был поклясться – Леон ищет глазами Фаррана, чтобы подать ему знак. Если спиртное искажает реальность – тем хуже. Жовису хочется уйти. Ему хочется вновь оказаться рядом со своей женой, которая спит приоткрыв рот с легким, успокаивающим похрапыванием, и со своим сыном, который во сне сворачивается калачиком – без простыни, без покрывала.
Это был его мир. Он его создал. Он был за него в ответе. Оба они нуждались в нем так же, как он нуждался в них.
Он уже было вынул из кармана бумажник.
– Хозяйка угощает вас, эта бутылка – ее подарок, – произносит бармен. Это уже не прежний кругленький человечек – в его манерах появляется что-то пугающее.
Он заодно с заговорщиками, это очевидно. Он получил инструкции и следует им.
– Кто эта хозяйка? Где она?
– Наверху, в своей квартире. У нас существует традиция за счет заведения угощать бутылкой новых симпатичных клиентов. Впрочем, мадемуазель Ирен плохо отнеслась бы к тому, что вы не дождались ее возвращения. Через минуту ее выступление.
Может, ему следовало бы настоять на своем, убежать? Он не отважился и сунул бумажник обратно в карман.
Ему показалось, что Леон с Фарраном обменялись многозначительным взглядом. Тут раздается барабанная дробь, которой музыканты возвещают о начале номера, и в очередной раз меняется освещение.
Он сделал вид, что смотрит на Ирен, которая, раздеваясь, ходит взад-вперед по подиуму, но у него перед глазами стоит другая картина-картина, которую, как ему казалось, он забыл.
Они еще жили тогда на улице Фран-Буржуа. Стояло лето, как сейчас, так как окно было широко распахнуто. Они сидели втроем за столом; солнце только что зашло, воздух становился синеватым, но еще не было необходимости зажигать свет.
Отчего мы вспоминаем тот, а не иной миг своей жизни? Тот миг Эмиль прожил, не очень о таком не помышляя и не отдавая себе отчета в том, что записывает его в своей памяти
Алену было тогда примерно лет восемь. В то время он выглядел раскормленным и жаловался, что товарищи потешаются над ним из-за его толстого зада. Они ужинали за круглым столом, который из экономии накрывали не скатертью, а клеенкой в красную клетку.
На противоположной стороне улицы, меньше чем в восьми метрах от них, тоже было распахнуто окно и за таким же круглым столом, посреди которого стояла супница и лежала краюха хлеба, ужинали двое. Это была чета Бернар Жовисы знали их в лицо, и только. Детей у них не было.
Мужчина был полицейским, и они его видели то в гражданском, то в форме, что производило
– А револьвер в кобуре настоящий?
– Да.
– А он имеет право стрелять в людей?
– Только в злоумышленников.
– Тех, кто убивает или ворует?
– Как правило, в воров не стреляют.
– Почему?
В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.
Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят. Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.
В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.
– О чем ты думаешь? – спросила у него Бланш.
Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.
– Я думаю о тех людях в доме напротив.
– О Бернарах?
– Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.
Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.
Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами. Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.
Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.
Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.
Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.
Правильно ли он поступил, когда...
Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?
Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.
На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.
Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.