Перехваченные письма
Шрифт:
Из писем сентября 1932
Спасибо за письмо Ивану, оно очень хорошо. Я прекрасно пользуюсь отпуском. Часа 2 в день рисую в Булонском лесу (для экономии времени решил далеко не уезжать). Часа три читаю. Три, в среднем, провожу с Борисом, остальное время делю между Мишкой, масонами и «светскими обязанностями». Сейчас пишу мало, так как уже больше 10, я поздно встал (всю ночь до ухода Мишки читал книгу о четвертом измерении), и Борис меня ждет. Посылаю одновременно с сим номер Последних новостей со статьей Адамовича, близкой к нашей Переписке.
Борис полон сил и энергии. На днях мы пойдем с ним к Познерам (мои новые друзья, в понедельник кутил с ними до 3-х часов), так как Борис теперь пишет по-французски что-то, и в связи с этим ему нужен Познер.
Целую, до скорого, р…
Из писем сентября 1932
Получил твое письмо, довольно-таки злое, все-таки с частым упоминанием о страшных вещах, давно прошедших. Что до меня, то я живу наново и боюсь памяти. Бог с ней, и так хорошо, что это, хотя где-то все помнится, здесь забывается, сглаживается, зарастает многое.
Затем я видел опять Н.Т., с которым на этот раз было очень хорошо. Видел сегодня тебя во сне, и ты все говорила мне, что у тебя другие знакомые `a part [130] , и мне было дико грустно, все это происходило на какой-то выставке или курорте, где масса стульев стоит на улице.
К Наташе я отношусь действительно очень серьезно, с полным желанием взять на себя всю жизненную ответственность. Но вот мы опять поругались, и я написал ей тяжелое грубое письмо, и что будет, не знаю. Она и я — два «бешеных» человека, которые больше всего в жизни нуждаются в покое и кротости, которые я ценю, но никак, никаким образом не могу применить в жизни. Я люблю волнение, предельное нагромождение сил Вагнера, грохот грозы и вообще всякого рода исступление, которое боготворю и которого всю жизнь жажду.
Что до кротости, то другое мое высочайшее состояние это непримиримое люциферическое боготворство, гордость, гордость и гордость, и какое-то грандиозное (я, как все немцы, люблю все грандиозное, der kolossal) поражение в конце концов Люцифера перед Богом, поражение после состязания в творении, где Люцифер видит, что несмотря на весь свой свет, не обладает настоящей жизнью, но ему и не нужно… Я раньше всего дорожу своей силою судить Бога, и за это сам буду судим и расплачусь. Вся сцена должна происходить где-нибудь на совершенно голых горах и в оглушительном вое ветра и беспрерывном молчании, она должна быть ужасно исступленна и вся в духе воззвания Тангейзера. Это так, мы германцы, созревшие поздно, и именно теперь, в 29 лет, но вероятно еще больше в 30–33, я достиг величайшего прилива молодости, здоровья, интенсивности и свободы. Так что колесница с сумасшедшими своими конями в любую минуту может сорваться в бездну. Так вчера целый день я думал, что именно сегодня брошусь вниз или застрелюсь и т.д. Ну ладно, в общем, до свидания. Это так, так, так. Но я знаю также и о второй карте, о бесконечном покое зрения и памяти, к которому стремится больше всего и Наташа…, хотя слово смирение для нее так же чуждо, как и мне. Nous avons encore trop honte de Dieu et nous ne lui avons pas encore pardonn'e. Mais elle pardonnera la premi`ere et moi ma r'edemption se fera par un reflet de sa gr^ace. Dieu l'aime plus que moi parce qu'elle n'a jamais p'ech'e par le m'epris de la vie — le meurtre mystique qui 'etait si longtemps un de nos th`emes d'exaltation. Elle est presque un animal tant elle est pr`es de la vie avant le p'ech'e originel, et les animaux ont moins p'ech'e qu’Adam lui-m^eme [131] . Ну я тебе объясню все-все потом, в воскресенье, надеюсь.
Пиши скорее и прости, прости меня Дуся, Дуся дорогая.
Твой равиди Боб.
130
Здесь: «свои собственные» (фр.).
131
Мы еще слишком стыдимся Бога, мы ему еще не простили. Но первой простит она, и мое искупление будет отблеском ее благодати. Бог любит ее больше меня, потому что она никогда не грешила презрением к жизни — мистическим убийством, так долго служившим нам поводом для экзальтации. Она настолько близка к жизни до грехопадения, что сама зверь почти, а звери грешили меньше, чем Адам (фр.).
Из писем сентября 1932
Милый, спасибо за хорошее, спокойное письмо. Получила его вчера вечером, когда возвращалась с острова Noirmontier, где пробыла довольно долго. Там в прекрасном лесу начинает цвести первая мимоза, но такой ранней мало. Зато как много кустов мимозы, которая будет цвести зимой. Представляю себе, как это должно быть красиво зимой, этот остров, океан, мыс, пляж.
Но вечером было грустно возвращаться. Чувствуешь, как все опустело вокруг. На лицах как будто: мы еще упорствуем, но знаем — осень, осень, конец, надо возвращаться. Ну я и возвращаюсь, как все. Завтра пойду на вокзал со своим билетом, узнаю, когда поезда и когда я могу уехать. Тут же на вокзале тебе и напишу. Почему я не остаюсь дольше? Не хочется, право.
Днем, пока солнце и я брожу в лесу или по пляжу, мне совсем хорошо и спокойно, ну а вечером, когда я зажигаю эту тусклую керосиновую лампу, когда так свищет ветер и океан, мне немного грустно и одиноко.
Я поражаюсь твоей неутомимости, столько людей и разговоров в один день. Откуда столько силы? Ради Бога, не упрекай ни в чем Софью, не будь слишком суров, ведь она так же ничего не понимала, как и ты не понимал. Будь ласков с ней. Я очень рада и тронута, что ты искренне считаешь себя другом Бориса. А фотографию ты не прислал. Боже, какой ты нехороший. Милый мой, дорогой, хороший друг. Скоро будем снова много разговаривать.
Пишу тебе на пляже, хочу пожаловаться на волны. Совершенно невозможно с ними «встретиться лицом к лицу», они сразу же нечестно наполняют рот соленой водой, что невкусно, и приходится отворачиваться, убегать, а я не хочу от них убегать. Очень в общем приятная борьба. Теперь сижу на солнце, которое, увы, скоро уже и закатится. На мне светер, так что я не простужусь. Получила твое письмо. Большое тебе спасибо, мой дорогой друг, ты на редкость понятливый человек, просто радостно мне от этого бесконечно. Что касается Бориса, поняла относительно него очень странные для себя вещи. Боже, какая это была ошибка, страшная ошибка. Фактически ведь вышло знаешь что? То что я, слишком хорошо зная в нем «замечательного человека», одного из замечательнейших людей, так много обращала внимания на замечательного Поплавского, что не видела в нем просто человека, который должен жить тоже, как все люди.
Я толкала Бориса к творчеству, уводя от жизни невольно, а жизнь в нем ух какая скопилась тем временем. Но могла ли я его научить жизни, не знаю, ведь я даже и не
Пишу тебе это для того, чтобы ты был мне Памятью об этом, ведь знаю, будет тяжело его не видеть, часто, не знать, что с ним, так что если придет слабость, будь моей Памятью.
Ну вот, мой милый, дорогой Николай, еще один груз на тебя взваливается. Ты чувствуешь ли, какую я несу ответственность за то, что сделала с Борисом. Еще совсем недавно, когда он писал с юга, что любит Наташу, я на это: «Очень хорошо, но почему же ты мне не присылаешь стихов?» Будто нельзя ему любить просто, как всем людям, без стихов, просто как человеку, а обязательно en qualit'e de [132] Борис Поплавский — гениальный поэт. А гениальность, как видишь, мешает жить. Ах, как тяжело так увидеть свои ошибки.
Ну, Котенок, а ты? Тебе я не несу угрозы смерти? Смотри, не прозевай своей жизни, потому что со мной нет жизни. Я даже не знаю, как за это принимаются. Мне бы век сидеть в кресле и, куря папиросу, читать.
Скоро уже я и приеду, и в понедельник вечером уже ты будешь сидеть у меня. Приятно думать об этом. Надо будет только приобрести кресло и для друзей, а то я сижу в кресле, мне-то удобно, а диван, я знаю, плох, и ты на нем всегда ерзаешь. Видел ли ты Софью? Как здоровье Беби? А Миша здоров, весел, ходит на службу, не очень ли устает? В общем, ты даже и не отдохнул фактически в этом году. Милый, милый. Кланяйся Мише и Борису. Он почему-то снова мне 3 дня не пишет. Не знаю, чем я его обидела. Я не хотела, во всяком случае, его обижать.
Сейчас над океаном стоит водяная пыль и солнце прячется. Как рано приходится уходить с пляжа домой.
132
В качестве (фр.).
Ночью.
Ах, дорогой мой, какая свирепая буря, свистит, хлещет, бьет, шумит, хлопает всеми ставнями, будто сорвать их хочет, и рвет, рвет, рвет. Боже мой, спаси всех, кто в море остались. Какой страх!
Еще днем, спрося у рыбака, повезет ли он меня на Ile d'Yeu, услышала: «Mais non, mademoiselle, la mer n'est pas tranquille, on n'y va plus, c'est fini l'ann'ee» [133] . И действительно в четыре часа уже нельзя было оставаться на пляже. Темная водяная пыль стояла над океаном, и ветер налетал, срывая редкие оставленные, опрокинутые палатки. А сейчас как свищет, хотя я ведь очень далеко от океана живу. А в комнате будто сотни демонов дерутся. Хотелось бы пойти посмотреть, как работает маяк, но страшно одной даже выйти. Какая буря, откуда такие зловещие силы у ветра.
Нет, мне здесь страшно становится, и все последние ночи были неспокойные, а сегодня, это даже не передать. В такие ночи одиночество кажется очень тяжелым. (Где-то опрокинулся бочонок, и хлопают двери, неизвестно в чьем доме).
Кажется, будь я маленькой, я могла бы крикнуть: «Папа, не оставляй меня одну». Но увы, я совсем не маленькая, и кричать не полагается. Вот я и молчу. Но еду, возвращаюсь в Париж. Признаться, всегда жизни боялась (страшилась, будет более точно), как этой бури, как чего-то стихийного, бурного, что нельзя убедить, усовестить. Пожалуйста, милый, не оставляй меня одну.
133
О нет, мадемуазель, море неспокойно, мы туда больше не ходим, сезон кончился (фр.).
Каждый раз, когда я приходила в ГПУ справиться о наших паспортах, ответ был один и тот же: «Нет ничего нового, но вам нельзя уезжать, не поставив нас в известность».
— Почему мы не можем уехать, например, завтра? — сказала я однажды. — Чего мы ждем? Мы все распродали, даже нашу квартиру, и новые хозяева начинают проявлять нетерпение, что мы все еще не уехали. Нас ничто не держит, чего нам ждать?
Мы решили найти надежного человека, оплатить ему дорогу до Москвы и обратно и передать с ним письмо моей тете Нине: объяснить ей наше положение и попросить связаться с германским посольством. Через несколько дней наш гонец возвратился с известием, что тетя Нина отказалась идти в посольство. «Пусть они не валяют дурака, соберут свои вещи и сами приедут в Москву. Это все, что я могу сказать. До свиданья».
Муж задумался на некоторое время. Затем он сказал:
— Надо собираться и уезжать как можно скорее. Если будем ждать, никуда не уедем.
— Нельзя уезжать без благословения, — решила я. — Надо сходить в церковь.
Мы сразу же пошли к священнику, он прочитал «Царю небесный», благословил и напутствовал нас. Ники предупредил ближайших друзей о, нашем отъезде, а затем мы продумали в подробностях, как нам действовать. Мы решили, что на следующее утро Ники пойдет на вокзал, купит билеты и договорится об отправке тяжелого багажа. Мы уже знали точное время отправления поезда. Выходить из дому условились тремя группами. Вначале Ники — один. Затем надежный друг отведет на вокзал Булю. Последней выйду я с ребенком на руках и с Мимой.
Вечером мы отправили открытку — не тете Нине, а друзьям, которые могли бы сообщить ей, если с нами что-то случится. Текст гласил:
7 сентября 1932. Бебишон с семьей выезжают из Перми 8 сентября. Надеемся, у вас все хорошо и вы довольны своим отпуском.
Рано утром приехала большая подвода и забрала наши сундуки и другие, более мелкие вещи. Затем, как и планировалось, вышел Ники, а вскоре наш друг увел Булю. Еще немного времени спустя вышла и я с младшими детьми.
Было серенькое утро, моросил мелкий дождик. По дороге мы встретились с женщиной, которая нам обычно стирала.
— Вышли погулять? — спросила она.
— Да, немножко пройтись, — ответила я.
На станции Пермь-1 наша маленькая группа воссоединилась. Поезд уже стоял. Мы попрощались с друзьями и вошли в вагон. Ники сел возле окна, между нами мы поставили колыбель с ребенком, старшие дети сели напротив. Внезапно дверь купе открылась и вошла группа милиционеров с револьверами в руках. Они оглядели нас, и один из них сказал: «Ладно, придется начать с первого вагона». Они ушли, оставив дверь открытой. «Ищут кого-то», — заметил один из пассажиров.
Мы не проронили ни слова. Я сидела и молилась. Кого еще они могут искать? Это наверно за нами… Но вот прозвучали обычные свистки, и поезд тронулся. На станции Пермь-2 он снова остановился — на двадцать минут. Мы сидели и ждали, не смея ничего сказать. Опять прозвучали свистки, поезд пришел в движение. Он ехал все быстрее и быстрее, и скоро мы проехали мост через Каму.
— Теперь, я думаю, все в порядке, — произнес Ники.
Я была не так в этом уверена, но ничего не сказала. Чем дальше мы ехали, тем лучше себя чувствовали. Это было долгое путешествие. Весь этот день, ночь, еще один день и еще ночь. Наконец, в 9 часов утра 10 сентября поезд прибыл в Москву.