Перекрестки
Шрифт:
– Что-то в этом роде, да.
– Так вот я был с девушкой. С женщиной. И это чудесная штука.
Мать распахнула глаза, точно он ткнул ее иголкой.
– Но ты была права, – продолжал Клем. – Секс без обязательств ранит чувства. Так и вышло. Я ранил ее чувства.
Отчаяние вновь поднялось в его душе, и мать взяла его за руку. Клем забрал у нее свою руку, чтобы не расплакаться.
– Мы расстались, – сказал он. – Сегодня утром. Точнее, я ушел от нее. Она не хотела расставаться.
– Ох, милый.
–
– Тебе не обязательно бросать университет.
– Я жестоко поступил с ней.
Отчаяние завладело им целиком. Клем силился справиться с ним, мать встала и подошла к плите. Он услышал треск, почуял дым. Клему так странно было видеть мать с сигаретой, что он позабыл отчаяние.
– Ты не хочешь выйти на крыльцо?
– Нет, – ответила мать. – Это и мой дом.
– Почему ты куришь?
– Извини. Сегодня то одно, то другое. Извини, если тебя это задевает. Мне жаль, что… как ее зовут?
– Шэрон.
Мать сделала глубокую затяжку.
– Мне трудно это понять. Если ты был с ней счастлив, зачем бросаешь университет?
– Потому что мой номер в лотерее – девятнадцать.
– Но почему именно сейчас? Почему бы не подождать еще семестр?
– Потому что я только о ней и думаю, учиться не могу. Пока я там, мне хочется только быть с ней.
– Значит… – Мать нахмурилась. – Ты бросаешь университет, чтобы сбежать от нее?
– У меня средний балл – четыре. Я не заслуживаю отсрочки.
– Нет-нет-нет. Ты ошибаешься. Ты ее любишь?
– Неважно.
– Ты ее любишь?
– Да. То есть… да. Но это уже неважно. Поздно.
Мать подошла к раковине, сунула сигарету под воду.
– Никогда не поздно, – возразила она. – Если ты любишь ее, а она любит тебя, не бросай ее. Все просто. Не беги от той, кого любишь.
– Да, но…
Мать резко развернулась. Глаза ее горели странным огнем.
– Это неправильно! Это самый дурной поступок!
Прежде Клем никогда ее не боялся. Мать и мать, милая, маленькая, вроде всегда тут, но как будто ее и нет. Испуг его лишь усилился, когда она подошла к телефону, висевшему на стене у двери столовой, сняла трубку и сунула ему под нос.
– Позвони ей.
– Мам!
– Просто позвони. Тебе станет легче. Я хочу, чтобы ты позвонил ей и извинился. Пожалуйста. Она простит тебя, вот увидишь.
Из трубки доносились медленные гудки. У матери дрожала рука.
– Шэрон у родителей? Она тоже уехала домой?
– Кажется, завтра уезжает.
– Так скажи, что ты возвращаешься и хочешь ее видеть.
Я тебя отпускаю.
– Мам, Рождество же.
– И что? Езжай, я не возражаю. Ну серьезно, неужели тебе хочется остаться? Здесь? – Рукой с телефонной трубкой мать обвела комнату. – Вот в этом!
В голосе ее сквозило такое отвращение,
– Я не успею, – сказал он. – Утром она уезжает.
Трубка разразилась частыми гудками.
– Так поезжай сейчас, – ответила мать.
На вопрос, почему Перри поздно вечером очутился в бедном районе, в бесперспективной части Нью-Проспекта, где улицы жалких домишек упираются в железнодорожную насыпь, можно было ответить лишь в самом узком прагматическом смысле. Высшее “почему” требовало построения логических конструкций, бессмысленность которых теперь была очевидна. Перри шел по Терминал-стрит, снег скрипел под подошвами, и ему казалось, будто его преследует ширящийся черный кратер. И пока тот не настиг его и не поглотил, надо дойти до дома, порог которого Перри уже не надеялся переступить. Но в теперешней ситуации простительно там появиться.
Кратер разверзся после того, как Перри признался матери, что торгует наркотиками. И хотя признание было лишь стратегическим ходом, стремлением заручиться ее поддержкой против отцовского гнева, если его прегрешения выплывут на свет божий, он изготовился лить слезы, к чему с удивительным успехом прибегал в “Перекрестках”, чтобы его простили. Но мать словно и не рассердилась. Она не ругала его, даже вопросов не задавала. И когда, оставив мать с сигаретой на чердаке, Перри направился вниз, он чувствовал себя беззащитным перед обнаружившимся ментальным кратером.
Он шагал сквозь метель к дому Анселя Род ера. Уж сегодня-то можно накуриться. Перри представлял, как будет затягиваться косяком в надежном уединении крытого уличного бассейна Родеров, предвкушал, как намеренно и значительно превысит свою норму, как впадет в прострацию, изгоняющую мысли о будущем, и чувствовал стояк, становившийся тем сильнее, чем охотнее Перри представлял, как, удолбавшись, примется ублажать себя в ванной комнате, которую Родер делил с сестрой, тощей, не носившей лифчика Аннетт, когда та приезжала домой из колледжа. Аннетт, студентка третьего курса Гриннелла, отличалась ехидством, а рябое маслянистое лицо лишь добавляло ей шарма. Перри она казалась практически идеалом женской красоты – и недоступной, как галактика Андромеды.
К смущению Перри, дверь ему открыла сама Аннетт. Он не нашел в себе сил посмотреть ей в лицо и едва выдавил просьбу позвать Анселя. Дешевая куртка, дебильные галоши, очевидная потребность – ни дать ни взять, омерзительный червяк. Ему оставалось лишь дожидаться, пока она отвернется. Желание накуриться и остаться одному, запереться в ванной, было почти нестерпимым. В открытую дверь он видел оранжевое мерцание в камине Родеров. Камин был огромный, под стать особняку, и горели в нем такие длинные поленья, каких Перри нигде не видал.