Перекресток для троих
Шрифт:
Качаясь и лязгая, как лихорадочный, зубами, я, возвращаюсь к себе и звоню Славе по внутреннему телефону,
– Старик, - говорю я слабым голосом, - пивоваренный отменяется. Но за тобой - два литра неосветленного. Жду.
Слава согласно мычит.
Я запираю дверь, дергаю телефонный шнур на себя и, с надеждой ожидая благотворного действия таблетки, заваливаюсь на стулья, рядком стоящие у стенки. Накрываюсь дубленкой. Меня сотрясает дрожь, и в животе что-то надрывно ухает, журчит и озверело бунтует. Нет, такой жизнью я себя быстро угроблю. И патрон мой мне об этом заметил правильно. Патрон, он же художественный руководитель моих литературных потуг, - известный поэт, возраста среднего, но мудр, как старец: живет в лесу, бегает, невзирая на погоду, по тропинкам, за стол садится с рассветом и творит до обеда, после обеда читает, гуляет, решает издательские вопросы и интеллектуально совершенствуется. Стихи его, правда, год от года скучнее и серее, но, говорят, главное - здоровье. Нет, патрона я уважаю, это подвиг - жить так. Я и захочу - не сумею.
Дурак. Самоубийца. Вырожденец.
ИГОРЬ ЕГОРОВ
К Михаилу я прибыл под вечер. На рейсовом автобусе, ибо у "Победы" внезапно накрылся генератор.
Сошел. Шоссе, вдоль него - тонущая в сугробах деревня, свет, мерцающий в обледенелых оконцах, чистый, выстуженный ветром с заснеженных полей воздух.
Михаил только отужинал. Жирные после еды губы, расстегнутый ворот рубахи, меховая безрукавка...
Сели пить чай.
Я оглядывал кухню. Крашеный деревянный пол, холодильник, в углу, на столике, заботливо прикрытый чистой простынкой, - самогонный аппарат Мишкиного отца, в вопросах выпивки большого специалиста и любителя. Что, кстати, странно, - дурных наклонностей родителя своего Мишка не перенял: не пил, не курил и ни малейшей потребности в приятных отравлениях организма не испытывал.
– Во!
– Мишка кивнул на мешок, втиснутый под стол с самогонной аппаратурой.
– Дотащишь?
Я выволок мешок на середину кухни. Пуд, не меньше.
– Эва, - раздался из-за двери скрипучий старческий голос, - ироды. Со священными-то иконами как обходятся... Тьфу! Ироды и есть!
– Бабуля!
– гавкнул Михаил, затворяя дверь, за которой я успел заметить сморщенное старушечье лицо с острыми, зловредными глазками.
– Скройся!
– Не простится грех!
– прошамкал голос в ответ.
– Вот... черт!
– повысил тон Михаил.
– Ворона старая!
– Не чертакайся, - рассудительно произнесла Мишкина религиозная бабка. Ишь, дьявол рыжий!
Мишка захлопнул дверь, вернулся к столу. Хмуро кашлянул, поджал губы. Да и мне что-то стало невесело...
Глядя на этот мешок, я смутно постигал, что задуманный нами проектик отличает нечистая суть. Вообще нахлынуло ощущение какой-то совершаемой ошибки.
– Висели иконки когда-то в домах, - сказал я, кашлянув.
– Свидетели, так сказать, бытия...
– Ну хватит трепаться!
– внезапно взорвался Мишка, будто думал о том же самом и это его раздражало.
Я обследовал доски. Трухлявые, искривленные, сплошь изъеденные древоточцем, все - черные, как сажей обмазаны, ничего не разобрать...
– Познакомился сегодня с одним клиентом, - оглянувшись на дверь, поведал Михаил.
– Оттуда. Кэмпбэлл зовут. По-русски соображает. Ну, везу его, значит. Разговор. Спрашиваю: как вы, мол, к русской старине? Положительно, говорит. А насчет иконок вообще конкретный интерес имеется. Ну, короче, без обиняков... Я, говорит, математик, сюда приехал на месяц, так что будут предложения - плиз, не стесняйся.
– С иностранцами, конечно...
– выразил я сомнение.
– А с кем еще?! С нашими, с отечественными?!
– снова завелся Михаил. Коллекционерами! Да они или рвань, или Рублева им подавай, не меньше. Да и надуют тебя наши-то, так надуют - шариком будешь! Один мне тут заломил цену: мешок - четвертной. Ха-ха! Да в этом мешке моих трудов... там уже стольник торчит! А мне дом нужен. До-ом!
– Он выразительно потряс руками.
– Телевизор. Холодильник. Элементарные вещи, понял? Что предлагаешь - вкалывать, копить, недоедать? Это, знаешь, скорбная жизнь. Или левачить? Пробовал. Больше изнервничаешься. А потом, что тебе объяснять, у тебя то же самое.
– Пока не то же, - возразил я, - но...
– Но к этому мы неотвратимо приблизимся, - закончил Михаил.
– Не все же с папой с мамой... Пиджачок-то, - он брезгливо пощупал мой пиджак за плечо, затем, откинувшись, оценил все, меня облачающее, взглядом - тоже брезгливым. Мамочка небось сыночка одевает?
– Плохой пиджачок?
– Хороший. Камзол. В стиле ренессанс. Откуда, из исторического музея? Вкусы предков, чего там...
– Ну почему, - забормотал я, вставая.
– Вот маман штаны сообразила, вельветовые.
– Штаны сойдут, - подмигнул Михаил.
– Узки только.
– Узки?!
– Я, демонстрируя, присел. Что-то треснуло.
– Чего-то сзади, - констатировал товарищ.
– Стрекочет, как у кузнечика. На такие дела идем - тебя же надо принарядить...
– Ну ладно, - оборвал я его, доедая кусок торта и вспоминая, что мать просила купить пирожных или конфет к чаю.
– Иконы беру и пробую связаться с реставратором. Что за торт, кстати? Вкусный.
– Не знаю, - рассеянно произнес Михаил.
– Будешь уходить - в прихожей крышка от коробки...
Эту фразу я расценил как намек на необходимость прощания. Взвалил мешок на спину и, дубея от мороза, поплелся к остановке автобуса. По пути встретил Мишкиного папаню - судя по его походке, перебравшего лишку. Папаня служил механиком в колхозном гараже.
– Здрасьте, - процедил я.
– Кар-ртошка, - указуя на мешок, отозвался он бессмысленно. Пр-ромерзнет...
– И попер дальше.
Совершенно очумевший от холода, заиндевелый, как лось, я с мешком все-таки заглянул в булочную. Выбил чек. Встал в очередь. За конфетами.
– Будьте добры, двести грамм "Вечернего звона", - сказала девица, стоявшая передо мной.
– Или нет... лучше "Вдохновение" за три рубля.
Я, внятно хмыкнув, посмотрел на нее. И - обмер. И сразу влюбился. Насмерть. До упора. И понял: без нее теперь не прожить, она - все. Она была красива, да, но не просто красива, она была прекрасна каждой своей черточкой, каждым движением. Холодный блеск серых глаз, высокий лоб, нежный, беззащитный подбородок... Такой бы только в кино королев играть.