Перекресток для троих
Шрифт:
– Саш, - перебиваю я, отгоняя начинающийся зуд съязвить что-нибудь не в его пользу, - меня берут в кинокомедию, представляешь?
– Поздравляю, - бросает он, скрываясь в комнате.
– Главный сказал, - стягивая сапог, продолжаю делиться радостями, - что в новом спектакле...
– Да знаю, знаю, - звучит раздраженно.
– Мандарины гнилые, черт! Ты что, не смотрела, чего берешь, что ли?
Ну, друг милый, ты охамел. Просто... слезы берут от обиды. Усталая, отстояла такую очередину... Да и вообще плевать ему на меня! Я, стиснув зубы, принимаюсь за стряпню.
– Марин, - доносится из комнаты примирение.
– Иди. Фильм. Ты играешь...
Ну вот! Быстренько накрываю сковороду крышкой и
– Знаешь, - мечтательно произносит муж, уже совсем отмякший, - а у нас все же свое счастье - актерское. Так вот увидеть себя лет через двадцать... Молодыми. Не фото, не видеозапись дружеской пирушки, а... чего мог и как...
Я понимаю его. И вижу себя той, какой была шесть лет назад. Тут вот недотянула в интонации, а там - взгляд неверно выдержан... А вообще, откинув профессиональные категории, - грустно. Такая молоденькая, миленькая девочка... Идут годы.
Мы сидим в кресле, обнявшись.
– Ты... на ужин-то сегодня... что?
– спохватывается муж.
Спохватываюсь и я.
На кухне - будто после взрыва гранаты со слезоточивым газом. Обжигаясь, отбрасываю на плиту горячую крышку со сковородки. Чад, яростное шипение... От отбивных остались два сморщенных угля и две коричневые кости.
Оглядываюсь. Робко спрашиваю:
– Может... яичницу?
Муж напряженно прищуривается, подбирая словечко некультурней, но и поувесистей. Я инстинктивно, готовясь к обороне, озлобляюсь. Почти по-утреннему.
– Ты...
– начинает он.
ИГОРЬ ЕГОРОВ
На работу я устроился. По-моему, удачно, хотя специфику моей службы родители горячо не одобрили. Как же!
– инженер, все такое, и вдруг - в Госстрахе! В общественной, так сказать, обслуге. Впрочем, в Госстрах я устроился инженером. Оценивать, насколько та или иная машина пострадала в аварии. Чем я руководствовался в своем выборе? Основной и единственный стимул был прост: деньги. То есть - то, что дает человеку истинную свободу. Доходы мои высчитывались из соображений следующего порядка: зарплата - но это муть - и все остальное, что приносило умелое обнаружение повреждений скрытого характера. Обнаружение обуславливалось субъективным фактором взаимопонимания между клиентом и мною, но, так как взаимопонимание в силу своей взаимовыгоды существовало постоянно, возможность заработать еще несколько зарплат без особенных нервных и физических перегрузок у меня определенно была. Имелось и свободное время в количестве объемном. Однако то ли в силу снобизма, рожденного сознанием своей радиоинженерной квалификации, то ли благодаря критике родителей, на том же снобизме основанной, думалось мне, что весь этот Госстрах - шаг жалкий, но вынужденный, сродни временному отступлению и накоплению материального потенциала для дальнейшей атаки на нечто большее и главное, что впоследствии заполнит мою жизнь, чему я буду служить неотступно и убежденно. Суть этой расплывчатой перспективы я и в общем не представлял, но формулировал для себя так: впереди некая замечательная жизнь, а какая именно - увидим. То бишь, сознаваясь себе, новой своей профессией я был не удовлетворен. Виделась мне в ней ущербность и суетность, но тем не менее ничего иного делать не оставалось. Мне, как и Михаилу, желалось пошлого, мещанского, но остро необходимого: квартиры, машины и разного барахла. Мишка, кстати, по поводу моей работы выказал зависть. И даже спросил, не передумаю ли я насчет гешефтов с иконами. Это был вопрос по существу. Я и сам путался в сомнениях. Делишки с досками представлялись мне криминалом вопиющим, ни в какое сравнение не лезущим с мелкими, хотя и регулярными взятками на новой должности. Доски, проданные за бугор, - это валюта. А валюта в руках советского человека - вызов самой государственности, нарушение всех основ взаимной, так сказать, игры... А за нарушением этих основ смотрит не участковый милиционер, а те, кому безопасность государственных игр должно соблюдать... И так далее. Но отказываться от этой авантюры не хотелось - увлекали перспективы фантастического навара...
До упора набив чемодан трухлявыми произведениями живописи и уложив между ними бутылочку, я отправился к Олегу. В мастерскую.
Дверь мне открыл бородатый мужик с помятой, тоскливой физиономией. Драная рубаха навыпуск, тренировочные штаны с лампасами, красная матерчатая повязка на лбу... Узнать в этом типе того мальчика-брюнетика с полными розовыми щечками, кто несколько лет назад сидел со мной за партой, было затруднительно.
Расположились на металлических стульях с фанерными сиденьями и спинками - за столом, заляпанным высохшими кляксами краски.
Я извлек бутылку. По тому, как оживились глаза давнего моего товарища, открылось, что на вопрос полечиться-отравиться ответ у него неизменно положительный. На столе тут же возникли банки с пивом, пук черемши, огромная сиреневая луковица, хлеб и плавленые сырки.
Слепые глаза каких-то бюстов с классическими носами безучастно следили изо всех углов за нашими приготовлениями.
– Ну, доволен ли ты своим пребыванием... в мире?
– вытягивая зубами нежную серединку из чесночного стебля, спросил Олег низким, простуженным голосом. На полном серьезе спросил.
– Устроился вот на работу, - поделился я.
– В Госстрах. По автомобилям. Оценивать.
– Суета эти машины, - отозвался мой друг невпопад и крепче затянул узел странной своей повязки на затылке. Пояснил: - Насморк.
При чем тут насморк и эта тряпка на голове, я не понял, но промолчал.
Выпили. Затем приступили к осмотру досок.
– Иконы старые, - монотонно констатировал Олег.
– Кажется, интересные. Но надо чистить.
– Он вытащил из заднего кармана штанов очки, надел их, выжидающе уставившись на меня. Оба стекла в очках были треснуты.
– Старик, - задушевно начал я, - ты - моя единственная надежда!
– Питать надежды...
– произнес он пусто, - суетно и опасно.
– И снял очки.
Я насторожился, не узнавая своего дружка. Были в нем некие ощутимые отклонения. Чувствовалось это в манерах, в интонации, в неподвижном взгляде глаз с расширенными, бешено-спокойными зрачками...
– Ну так... вот, - продолжил я обтекаемо.
– И сколько же тут будет... с меня?
Олег призадумался. Глубоко, аж лицо отвердело. В итоге сказал так:
– Работы много. Но мы друзья. Поставишь мне символическую бутылку...
– Символический ящик поставлю!
– Двойной ковчег, - взяв одну из икон, озадачился он. И умолк, всматриваясь в черноту доски. Потом заявил: - Религия слабых.
Во всяких церковных вопросах я разбираюсь не так чтобы очень, но ради поддержания беседы и вообще в силу зарождающегося профессионального интереса полюбопытствовал: дескать, почему же слабых?
– А что Христос?
– прозвучал горький ответ.
– Прекрасная сказка для измученного человечества. Нет, вера в Мессию - вера изверившихся. Отчаявшихся. Лично мне ближе буддизм. Собственно, и тут есть, - он прищурился, кривя губу и закрыв глаз, - элемент непротивления, но секта дзен... Ну давай... это... указал на сосуд.
Мы вновь приложились и вновь закусили.
– Йога и дзен-буддизм!
– провозгласил Олег.
– Вот религия, вот философия, вот мудрость. Представь океан. Что наша жизнь, а? Волны, его постоянно меняющаяся поверхность. А над нами и под нами две бездны. Ты понимаешь?
– Он встал, выпятив живот в расстегнутой рубахе без половины полагающихся на ней пуговиц, и зашагал вкруг меня, погруженный в раздумье. Совершенно нет денег, - произнес неожиданно.
Это была знакомая тема.
– А...
– Я указал на скульптуры и занавешенные мешковиной мольберты.