ПереКРЕСТок одиночества
Шрифт:
Может прекратить методичную очистку квадратов и пару дней посвятить выборочному осмотру самых вероятных мест?
Нет. Не стану ломать систему. Мне торопиться некуда. Что еще есть у почившего дедушки из имущества?
Маленькая матрешка. Стандартная поделка. От краски почти и следа не осталось, обнажилась деревянная основа. Открыл ее. Внутри обнаружилась еще одна – поменьше. Мило и обычно. Открыл ту. И замер. Во второй матрешке лежал ключ. Медный маленький ключик. Натертый до блеска.
Ключ…
Ключ…
Ключ…
Я долго смотрел на ключ, предварительно вытащив его из матрешки и положив на стол.
Что
Внешняя матрешка потеряла всю краску – так долго она терлась в кармане седобородого дедушки. Внутренняя матрешка как новенькая. И начищенный до блеска ключик. И раз уж все эти предметы неотлучно были при старике – значит они очень важны для него. Лучше бы повесить ключ на шею. Но там крестик. Может вешать что-то на шею кроме креста против его верования? Дедушка вряд ли православный – четки, крестик с кричащим истощенным Иисусом. Какая-то ветвь христианства. И у каждой ветви свои табу и свои правила.
Но думаю я сейчас не о вере почившего. И молитвы читать не собираюсь – не знаю их, потому что.
Я думаю о ключе. И у меня два вопроса.
Что за дверцу открывает этот ключик?
И где эта дверца?
Где дверца?
Нет, можно, конечно, предположить, что ключик сей от некоего сейфа, стоящего где-то там – в былой жизни узника. И все это время он надеялся вернуться однажды домой и открыть дверцу. Может такое быть? Ну… наверное да. Тогда это уже что-то вроде психической опоры для угасающей надежды. Но ключик больно уж простоват и маловат. Не от сейфа он. Скорее от ларца или шкафа. Ларца я тут не видел. Не видел и шкафа. Разве что они там – во льду. Тогда совсем хорошо – лед растает и я стану обладателем нового имущества.
Но…
Не от шкафа и не от ларца ключик.
Потому как глупо носить все время при себе ключ от стоящего на виду шкафа. Шкаф можно легко сломать. Поэтому я склоняюсь к мысли, что ключик если что и отпирает в моей тюремной келье, так это хорошо замаскированную дверцу, расположенную где-нибудь в стене. И замочную скважину так легко не увидеть. Искать надо. Искать тщательно и медленно.
А поиск чего угодно – это как раз то, чем я сейчас и занимаюсь.
И последний предмет из карманов покойника – шахматная пешка. Деревянная. Старая. Белая. Одинокая. Ни доски, ни других фигур. Вроде мелочь. Но ведь он таскал ее в карманах. Мог бы бросить на стол. Но нет. Держал при себе. Белой я пешку назвал условно – она из покрытой лаком светлой древесины. Перевернул фигуру. Снизу приклеен резиновый кругляш. Чтобы не стучала по доске и не царапало ее. Логично. Потряс фигурку у уха. Ни звука. Все равно проверил на наличие тонких швов в дереве. Не нашел. Подцепил ногтем кругляш и потянул. Тот отошел довольно легко. Приклеен только по краям. А под ним, в центре основания фигурки, вырезан довольно сложный знак, перепачканный чем-то темным. Я коснулся и на подушечке пальца осталось пятно. Это же… я оторвал резиновый кругляш полностью и, перевернув пешку, прижал ее основанием к столу. Надавил посильнее. Убрал фигурку. И уставился на отчетливый оттиск на столе.
Пешка – это печать.
Что. Вашу. Мать. Происходит?
Печать?!
Вот с каких пор почти прикованные к рычагам узники обзаводятся печатями? На какие документы они их ставят? Куда млин шлепают печати? Себе на лбы? Он от скуки вырезал печать и прикрыл ее кругляшом? Так ведь она перепачкана чернилами. Стало быть, использовалась. Я всмотрелся в основание пешки. И быстро увидел аж три цвета чернил – едва-едва заметные остатки зеленых, потом черных, поверх них уже фиолетовые. То есть печать использовалась не раз и не два. Но где она использовалась?
Что за бред…
Я помассировал переносицу. Одинокая пешка стояла передо мной на столе. Рядом фиолетовый оттиск.
Чтоб меня…
Ладно. Ладно. Вызов принят.
Собрав вещи старика, убрал все в тайник за лежаком. Замаскировал небрежно швы. Поднял лежак. Впервые глянул на устройство кровати. Лежак крепился к стене тремя толстыми железными петлями. На одном краю лежака железный шип, что при подъеме ложа входит в стену. Под лежаком из стены торчат три толстых прута. На них лежак и ложится при опускании. Просто и надежно. Непонятно как закрепляется в стене шип, но тут что-то простое и надежное – чтобы веками служило. Вон сколько сидельцев сменилось, а лежак до сих пор исправно поднимается и опускается. На среднем пруте видна царапина. Неглубокая. Поперечная. У самой стены. Пытались перепилить. Мудрая мысль – прут длиной с локоть. Может и оружием послужить и инструментом.
Поймал себя на мысли, что подсознательно ищу повсюду замочную скважину. Теперь это надолго. Взгляд так и будет цепляться за каждый кирпич, пытаясь отыскать заветную дверцу. Ключ и пешка прочно завладели моим разумом. Стали главной загадкой.
Сходив к рычагу – как давно я этого не делал! – дернул за него, едва свет погас. Три часа двадцать минут! Большего и желать нельзя – я могу переделать кучу дел, могу даже нормально отдохнуть. Я вывел свою келью на новый уровень и заслуженно собой гордился.
А теперь работа…
Я вернулся к очистке размеченных квадратов. Не торопясь.
Квадрат за квадратом. Пятясь как рак. Поработаю один интервал – три-двадцать. Потом уже должен и обед подоспеть. Тренировки возобновлю после хорошего сна – болезнь подточила силы, надо восстановиться чуть-чуть. Турник. Вот что мне надо. Турник. Почему-то мне кажется, что однажды придет время и умение подтягиваться мне сильно пригодится. Откуда такая мысль? Понятия не имею. Но турник себе соорудить постараюсь.
Пешка и ключик. Печать и дверка. Никак не выходят у меня из головы.
Я неотступно думаю о странных предметах из карманов седого мертвеца.
Думаю о самодельном и уже изрядно потрепанном по краям клеенчатом плаще.
Думаю о старике преклонного возраста.
По моим наблюдениям сюда забирают мужчин не взрослее среднего возраста. По грубым прикидкам – возрастом от двадцати до сорока. Это логично. Работа здесь не особо тяжелая, но смысл тащить сюда глубоких стариков? Если тебе восемьдесят – трудно предсказать, когда умрешь. Да и организм уже скрипит, хрустит, отказывает.
И потому вполне логично предположить, что седобородый прожил тут долго. Прямо долго. Речь о паре десятилетий как минимум. Если его забрали сюда возрастом ближе к сорока, а умер он… я думаю годам к семидесяти с чем-то, если еще раз вспомнить кисти рук обильно покрытые пигментными пятнами. Он при жизни был упитан. Оттого не выглядел усохшим. И что получается? Тридцать лет в одиночной камере? И сумел сохранить рассудок? Седобородый узник переплюнул аббата Фариа из знаменитого романа «Граф Монте-Кристо». И оставил после себя тайн не меньше мудрого персонажа аббата Фариа, придуманного Александром Дюма.