Перелистывая годы
Шрифт:
«Верю, что Ильичев был добросовестным сотрудником МИД (тем более что и в жизни был дипломатом отменным!). Но ведь он же инициативно активничал, будучи редактором центральных газет в пору «ленинградского дела», псевдоразоблачений «космополитов», «убийц в белых халатах» и т. д. Активность на крови!.. Это он сбивал с толку Хрущева в траги-
102
ческих историях с Пастернаком и скандалом на выставке в Манеже. У Ильичева возникли острые «идейные» разногласия с моим незабвенным другом Львом Кассилем, о коих поведаю позже. Леонид Федорович повел наступление из своего
Понимаю: о мертвых — либо хорошо, либо никак. Но к Ильичеву этот закон не мог относиться.
Был ли протест на страницах «Литературной газеты» смелостью с моей стороны? Не мне судить. Но ведь некролог-то был подписан политбюро «в полном составе» и во главе с генсеком. Так что…
На одной из своих встреч с «творческой интеллигенцией», которые он очень любил устраивать, Никита Сергеевич принялся бесцеремонно поучать и отчитывать Маргариту Алигер. Минули годы… И вот, когда Хрущеву исполнилось семьдесят семь, Маргарита Алигер позвонила ему и поздравила.
— Ну, раз поздравила, значит, не очень обиделась, — с грустью и неиссякающей виноватостью сказал давно уже смещенный со всех постов лидер. И разрыдался.
Об этом мне рассказал Аджубей.
Помню и хрущевский, мягко говоря, сумбурный доклад на съезде писателей России: сравнение писателей с автоматчиками, незаслуженные упреки в адрес Эренбурга, восхваления реакционера Грибачева и все прочее.
Когда доклад завершился, Александр Корнейчук, решив, что пробил час, взлетел на трибуну и, захлебываясь восторгом, вскричал:
— Да здравствует великий вождь и борец за мир Никита Сергеевич Хрущев!
Хрущев ему не аплодировал. Он в тот момент — было видно из зала! — приносил свои извинения Эренбургу.
А назавтра здравица Корнейчука в газетах не появилась.
Много можно предъявить горьких упреков и даже обвинений Никите Сергеевичу.
«Но все же, все же, все же…»
103
КУЛЬТ… «ПРОТИВ КУЛЬТА»
Из блокнота
После Хрущева обращусь к Горбачеву и его времени. Оба Сергеевича — Никита и Михаил — безусловно, вписались в историю.
Как-то в российской телепередаче «Совершенно секретно» Михаила Горбачева в шутку сравнили с… Христофором Колумбом. Дело в том, что Колумб, как известно, открыл Америку, но намеревался-то открыть Вест-Индию. И вот здесь Христофор и Михаил схожи. Горбачев тоже совершил отнюдь не то, что собирался содеять. И в том, свершенном, отчетливо видится не только негативное или сомнительное, но и весьма полезное, позитивное. А это забвению не подлежит…
Горбачев прекратил ужасающую и бессмысленную бойню в Афганистане, превратил гласность из непривычного слова в полуреальность, стал первым генсеком-демократом, разрушил Берлинскую стену…
Принялся засучив рукава разрушать и советскую систему. Главное, однако, в подобном деле не «рукава» и не лихость телодвижений, а знания, компетентность и опыт. Но как раз этого генсеку и президенту не доставало. К тому же он вознамерился поколебать советский режим, сохраняя упрямую верность своему «социалистическому выбору», коммунистическим законам и нравам. Он пытался соединить несоединимое. И я не раз был тому свидетелем, наблюдая его человеческие, а иногда, увы, античеловеческие проявления. Но ведь порою даже один поступок раскрывает характер полней и точней, чем речи, доклады и заявления…
К работе XXVII съезда КПСС были привлечены многие «представители творческой интеллигенции» — писатели, режиссеры, актеры, художники, композиторы. Ведь на том XXVII съезде Горбачев подробно изложил план, тактику и стратегию своей «перестройки». Я впервые как следует разглядел «лицо» партии большевиков. И ужаснулся… По Есенину, «большое видится на расстоянье». Но тут было не великое, не большое, а нечто суетно-мелкое, что видится как раз на расстоянии близком.
Партия коммунистов, что общеизвестно, нарекла себя «умом, честью и совестью нашей эпохи». В Кремлевском же Дворце съездов собрались, так сказать, «честь чести» и «совесть совести». Шли заседания… А в перерывах сотни и сотни потно-целеустремленных делегатов атаковали прилавки и киоски, вальяжно расположившиеся на все дни «форума коммунис-
104
тов» в гостинице «Москва». И оттуда же отправляли — нет, не нуждающимся, не инвалидам, а по собственным благополучным адресам — импортные продукты, шмотки, парфюмерию, косметику… И в каких алчно-несметных количествах! Везли в изнемогавших от перегруза колясках прямо к «почтовым пунктам», которые, расположившись там же, в гостинице, превращали сверхпокупки в сверхпосылки. «Неужели все это можно сожрать, напялить на себя, намазать, набрызгать?!» — потрясался я.
Самым же большим потрясением в один из дней стал факт вроде бы второстепенный, но четко обозначивший для меня характер генерального секретаря ЦК КПСС.
На трибуну, помню, поднялся тогдашний лидер Союза кинематографистов Лев Кулиджанов — режиссер, безусловно, талантливый («Дом, в котором я живу», «Преступление и наказание», «Отчий дом», «Когда деревья были большими»), а человек, — бесспорно, порядочный. К тому же фронтовик… Я хорошо был знаком с этим интеллигентом (не по званию, а по стилю жизни!): в молодости он снимал фильм, к сценарию которого я был причастен. Вспомнить Льва Александровича могу только словами признательности и уважения.
И вот с трибуны кинорежиссер несколько раз упомянул генсека. Не холуйски (Кулиджанову свойственны как раз манеры барственные), не подхалимски, а вполне, я бы сказал, закономерно упомянул: в связи с обсуждением горбачевского доклада, который в кулуарах уже потихоньку, в первой попытке, начали величать историческим. Режиссер ничего подобного себе не позволил.
Но Михаилу Сергеевичу вдруг захотелось показать залу, вместившему тысяч пять человек, да и всей стране, а заодно уж — и всей планете, что перестройка обязана начаться и уже началась повсюду, во всем… В том числе и на трибуне съезда! Генсек поднялся и в задохнувшемся от раболепского внимания зале произнес: