Переливание сил
Шрифт:
Узнав про жалобу и прочтя ее, хирург принял соответствующую порцию соболезнований со стороны коллег. Все говорили о том, какие сволочи...
Он шел домой и тоже накалялся. Он думал о том, какие все сволочи...
Он злился и от этого не мог даже курить.
«А если будет суд, — думал он, — в доме меня будут считать убийцей. А как мне объяснить дома? Впрочем, суда, конечно, не будет, но ведь
Ему стало несколько стыдно, но он все равно продолжал думать, что хорошо было бы, если бы заявление било по шоферу, а не по нему. Потом он вспомнил рентгеновскую картину этого «жалующегося желудка». Картина была неприглядна, но неожиданно он почувствовал радость. Именно эта неприглядность и говорила специалистам, что он не виноват. И он стал радоваться неприглядности этой картины, то есть не приглядности состояния желудка.
В горздраве при разбирательстве он встретился со своим бывшим пациентом. Злобно и враждебно смотрел он на хорошо поправившегося, уже совсем не больного, а бывшего больного. «Больной» пытался разобраться, кто виноват. Врач злобно огрызался, не желая давать никаких показаний:
— Хм, «о тайнах сокровенных невеждам не кричи и бисер знаний ценных пред глупым не мечи».
Членам комиссии, другим врачам, было ясно — вины никакой нет.
— Скажите, а почему вы не сделали сразу то, что надо было сделать во второй раз? — спросил больной.
— Специалисты это понимают без вопросов.
— Но мне-то вы можете объяснить?
— И не подумаю! Делал, что находил нужным. Делал правильно.
— Как же правильно? Два раза ведь резали!
— Если бы второй раз не резал, не были бы вы здесь, на этом разбирательстве этой глупой жалобы. Этих сведений с вас достаточно? Остального вам говорить не буду. Вы в этом понимаете столько же, сколько и ваша жена. В конце концов, могли спросить это у меня и без горздрава.
Их перебивали. Пытались прекратить этот бессмысленный спор...
Без четверти семь их поднимал звонок будильника. Вставать, как всегда, не хотелось. И оба после недолгих проволочек вставали. Вместе с детьми по утрам делали гимнастику, мылись, ели немудреные короткие завтраки. Выходили в одно и то же время на солнце, в дождь, снег, ветер на улицу. Один, как всегда, шел на метро. Другой, как всегда, — на автобус.
1966 г.
ЧТО ИМ НАДО?
— Господи! До чего же надоело морально удовлетворяться! Ну, еще операция. Еще. Еще. Ласки хочу. Во время
Евгения Владимировна выходила из операционной и болтала, не следя, а может быть, делая вид, что не следя, за моей реакцией. Она шла медленно, заложив руки за затылок. Как бы потягиваясь. Глаза у нее блестели. Губы что-то нервно лопотали. А я не оглядывал ее фигуру — смотрел вперед, но отчетливо ощущал по голосу и по выговору, какая она ладная.
Я шел, и она мне нравилась. И ее костюм операционный, с белыми штанами, оканчивающимися чуть ниже колен. И то, что оставалось открытым у нее, нравилось мне, естественно, тоже. И то, что она много ниже меня. И то, что она говорила. И вообще хотелось биться головой обо что-нибудь, например об стену.
А она болтала, болтала. И я шел рядом. Слушал.
— Надоела мне хирургия. Надоели операции. Уйти бы. Уйти б от операций, больных, шаблона. Меня больные не волнуют, не раздражают — холодна. И все одно и то же, одно и то же. И надо всем висит общий глас — моральное удовлетворение.
А я иду и молчу. Кое с чем я согласен, а кое с чем и не согласен. И не такой уж я молчун, мягко говоря, а молчу. Слушаю.
— Говорят, я хорошо оперирую. И что толку? Только собственное самолюбие тешу. Так ли уж я могу помочь, как надо бы? Ну, не умирают у меня больные. Скажем, редко умирают. И что? Так и должно быть...
И улыбается, улыбается. А теперь я ее оглядываю. Смотрю на ее фигурку — ну и что! Мне как-то все равно: ладная или нет. Да и слово-то противное — ладная. «Моральное удовлетворение»! И фамилия у нее странная — Кампанелла. И откуда у русского человека такая фамилия?
— А вообще-то операция сегодня была интересная. — Мы уже сидим у нее в кабинете. — Что там делалось с желчными путями, ты бы знал! Я и так думала, и эдак приноравливалась. Никак не могла восстановить. А потом решилась на такую штуку. — Она рисует схему операции и рассказывает. Вот ведь, каналья, придумала! Наверное, это и был самый лучший выход для нее... Или для больного.
А когда она рассказывала и рисовала, голова у нее немного вытягивалась кверху и наклонялась. Чуть-чуть бы красноватости — и чистый Модильяни. А вспомнил я Модильяни, потому что перед этим она успела мне сказать что-то о нем, между двумя всхлипами о надоедливости морального удовлетворения.
Вошла сестра:
— Евгения Владимировна, там к вам несколько больных прислали на консультацию.
— Давай заводи их. Но не уходи — запишешь, если что надо будет.
Конечно, она диагноз ставила почти в дверях. С таким внутренним беспокойством на фоне знаний и пятнадцати лет увлечения своей работой естественно, что больные с типичными заболеваниями ей ясны, как апельсиновые косточки. А если больной с закавыкой, так и думает-то красиво. Правильно думает. Но опять же, естественно, не всегда ставит диагноз правильно. Не бюро же ремонта. Хорошо работают мозги.