Переломы

Тилье Франк

— Там лежали квадратом четыре деревяшки, а между ними в клетке сидел Дон Диего. Прямо над ним висела еще одна деревяшка, из нее торчали гвозди. И была веревка, которая проходила через целую систему блоков и заканчивалась на заднем колесе велосипеда. Такого велосипеда я в жизни не видела — это был какой-то тренажер. Папа сказал, чтобы я на него села. Я забралась на седло, поставила ноги на педали, взялась за руль. Мне был хорошо виден Дон Диего. Он просунул свой слюнявый язык через решетку..

—

И наверное, вы стали крутить педали.

— Я не понимала. Я была такая слабенькая, папа мне никогда не разрешал делать никаких усилий. И тут он сказал, чтобы я не волновалась. А я, ну да, я стала крутить педали. Папа снял какую-то железную штуку, которая блокировала колесо. И деревяшка с гвоздями закачалась. И…

— И?

— И он объяснил мне, что, пока я буду крутить педали, эта деревяшка будет медленно подниматься. Но, как только я остановлюсь, она опустится, потому что веревка была так привязана к заднему колесу. И она будет опускаться до тех пор… Он сделал отметку… Когда деревяшка опустится до этой отметки, то…

— Алиса? Алиса?

— Папуля. Я хочу к папуле…

Люк гасит сигарету в пепельнице. В разгар сеанса голос Алисы резко изменился, совершенно внезапно стал тонким. За окнами шел дождь, а на месте Алисы внезапно очутился Николя.

Гораздо позже во время сеанса Николя рассказал своими словами, чем закончился эпизод в сарае. Алиса этого совершенно не помнила.

Люк быстро находит нужную кассету в бардачке.

— …Папуля смотрел на меня. Я плакал и крутил педали. Это плохо, что он заставил меня это делать. У меня болело сердце, болели ноги. И Дон смотрел на меня. Я все крутил, крутил, крутил. Я крутил педали стоя… Мне было так жарко… Папуля спросил, играл ли я в салочки на переменке. Я уже не мог говорить, не мог дышать. Дон лаял как ненормальный… Я стал кричать, я сказал папуле, что играл с другими ребятами. Папуля велел мне повторить. Я крикнул еще громче: «Я играл в салочки!» Я упал, мне было больно. Я уже ничего не видел. Папуля отвязал Дона. Дон подошел ко мне, стал лизать мне лицо… А потом папуля обнял меня. Папуля плакал, он тоже плакал.

Люк резко тормозит и останавливается, не снимая руки с руля. Он видит кролика, сидящего прямо посередине узкой дорожки, он неподвижен, в свете фар его глаза горят как рубины. Люк включает мотор, но зверек не двигается с места, можно подумать, что его парализовало от страха. Будучи хорошим психиатром, Люк понимает, что речь не идет ни о гипнотическом воздействии яркого света, ни о парализующей силе страха. Наоборот, этот кролик уже ничего не боится. Его не напугают ни хищные птицы, ни лисы, ни ружья, ни танки. В его мозгу словно открылся какой-то краник, и молекулы ГАМК, [6]

нейромедиатора, регулирующего стресс, полились мощной струей. Наверняка в этого бедного зверька уже не раз стреляли, и он так часто смотрел смерти в лицо, что этот краник больше просто не закрывается. И сегодня кролик стал жертвой кататонии.

6

ГАМК — гамма-аминомасляная кислота.

Этот кролик ничем не отличается от больного из палаты A11.

Что же пришлось вынести этому человеку, прежде чем он дошел до такого состояния?

И тут же мысли Люка возвращаются к Жюли. Алиса, Жюли, кататоник… Все смешалось, и это его мучит.

Он выходит, берет кролика, ласково гладит его по спинке и относит на обочину, в высокую траву. Зверек цел и невредим, но надолго ли? С помощью ривотрила больной тоже имеет шанс на время прийти в норму. Лекарства спасают стольких людей. На время.

Наконец вдали появляются переливающиеся нежными цветами дюны. Пейзаж, сопровождающий его на протяжении всей жизни, колыбель его детей, уютное гнездышко, свитое его женой. Мертвые, ужасные декорации, причиняющие боль. Сейчас эти кучи песка кажутся огромными могилами, мрачными пирамидами.

И все же, несмотря на постоянную боль, Люк так никуда и не переехал. Точно так же, как Клод Дехане не избавился от своих репортажей.

Прошлое остается неизменным и продолжает притягивать к себе, словно магнит.

Измученный психиатр возвращается домой, голова у него раскалывается. Он включает свет, вешает пальто на вешалку и внезапно замирает. Кто-то приставил пистолет к его виску.

— Главное, доктор Люк Грэхем, не двигайтесь.

Голос звучит сдавленно, это почти шепот. Люка отталкивают в сторону. От удара ногой в бок он сгибается пополам. Теперь он лежит на полу, корчась от боли.

— Кто… Кто вы такой?

Он ничего не видит. Неизвестный погасил свет и направил луч фонаря прямо ему в глаза.

— Кто я такой — это неважно. А вот вы, Грэхем, — кусок дерьма. Жалкий докторишка, отчаявшийся, все потерявший, никому не нужный алкоголик, думающий о самоубийстве, лечите депрессивных идиотов. Не следовало вам лезть туда, куда вас не просят, тянуться к тому, что вам не по зубам. А вы все-таки влезли.

— Я… Я не понимаю…

Рукоятка пистолета прижимается к его виску.

— Ах, как хочется надавить посильнее, вы представить себе не можете. Сукин сын.

Люк шумно дышит. Кровь стучит в висках.

— Как по-вашему, с кем вы имеете дело? С кем-то, кто ничего о вас не знает? Я знаю, что вы сделали, я знаю ваши страшные тайны.

— Вы… Вы ошиблись, я не тот, кто вам нужен.

— А как насчет аварии с вашей семьей в две тысячи третьем?

Люк не может произнести ни слова, не может пошевелиться. Неизвестный продолжает:

— Вы ведь тоже оказались на краю пропасти, но это была психическая пропасть.

Дуло пистолета прижимается к его левому запястью.