Переписка 1992–2004
Шрифт:
С ожиданием встречи,
всегда для меня праздничной —
цитируя Гаспарова, предвкушаемой неожиданности.
Ваша О.
Рому, Володика и Олега,
Пожалуйста, поцелуйте от меня
Надеюсь еще показать Вам Азаровку. Сейчас она в особом блеске, предзимнем. После отлета журавлей, разъезда жителей, умирания цветника здесь удивительно.
P.S. Мне пришла книга от Федье, Ecrits politiques. Его любезность поражает. Мне неловко писать ему по-английски, и я не могу всерьез сообщить ему те отзвуки, которые вызывают его мысли. В Regarde voir меня многое трогает, особенно тема pudeur. Не говоря уже о зрении вообще.
и само вещество поклянется,
что оно зрением было и в зренье вернется.
Может, ему были бы интересны эти мои строчки? О, как Вы правы, что в такой степени свободны в других языках. У меня нет и тени Вашего дара. Кстати, к тому, что Вы говорили о времени: какой природы, Вы думаете, мандельштамовский образ времени — почвы, пашни («время вспахано плугом, и роза землею была»)? Я предполагаю, из обычной для ОМ грамматической мысли: время — семя, -> затем образ сеяния -> затем земля. Это гипотеза, конечно.
P.P.S. Про северную избу. В самом деле, архангельская изба — одно из самых сильных архитектурных впечатлений, какие у меня были (я даже писала о ней Б. Хазанову
Яуза, 13.12.1995
Дорогая Ольга Александровна,
после разговора на кухне у нас со 2 на 3 декабря, из тех, которые неожиданно касаются важного, я заметил, что думаю как бы в вашем присутствии, спокойном и внимательном (вы можете быть неспокойны, по ваше внимание всегда спокойно), и пишу так же. Я обрадовался этому как хорошей, хотя и требовательной, встрече; однажды привыкнув к такому, я как школу никогда не хотел бы терять это присутствие. — Но с тех пор мы оба с Ольгой, слава Богу не дети, так и продолжаем болеть, и я уже поправляюсь, а Ольга еще нет. Странное слово «поправляюсь», я впадаю в болезнь всегда как в родное, с незапамятного детства естественное, свое. Возвращающееся здоровье не воспринимается как в такой мере знакомое возможно отчасти потому что вообще менее воспринимается чем болезнь, но может быть еще и потому что не так вечно и не так надежно как болезнь. Рождение, метаморфозы всегда прохождение через боль, и задашься вопросов, что такое жизнь и не подозрительна ли так называемая радость жизни.
После того как Вы дали мне адрес Гаспарова я несколько раз, и особенно последние сутки, был словно в обращении к нему и в конце концов ничего не смог ему ни послать ни написать. В каком-то письме к Вам (я заметил, что пишу это местоимение сначала со строчной, потом с прописной, но не знаю почему) я придирчиво говорил о нем, задел его стиховедение в семинаре о Вас, его переводы в «Языке философии» и давно в «В мире книг» и поэтому заговаривать с ним без упоминания о несогласии уже нехорошо, а упомянуть как? Его «Занимательная Греция» душераздирающе мила и в корне порочна, он закрывает и губит античность хуже <Н.А.> Морозова, считающего ее изобретением возрожденцев. Я не говорю подробнее, потому что Вы смотрели эту книгу и я почти уверен что увидели то же что я. У Гаспарова есть черта, сближающая его с Ивановым: их подчеркнутая наука это средство политической защиты, глухой обороны от мира; их мысль, их сердце надо дешифровать из-под свалки приемов и методов, которые у Гаспарова конечно корректнее и дисциплинированнее, но оттого только плотнее закрывают суть, бунт среди несвободы, судороги тонущего, и только ли на обломках корабля России, не корабля ли Европы или целого мира. У обоих самое затаенное — это ими самими непонятое русское как именно бунт против такой культуры, принимающей облик обволакивающего обнимания культуры. Мне больно об этом говорить и не хочется вдумываться дальше этих догадок, как ходить по кладбищу, да еще и такому, которое обречено на снос. («Снос кладбища», такая русская вещь, едва ли с такой ясностью бывающая в мире в такие сроки. Русская история короче других из-за гибели памятников, но можно посмотреть и иначе, сказать, что она ускоренно моделирует крушение и смену цивилизаций, в мире требующую тысячелетия, у нас одного поколения.) — Только слово с нездешней вестью стоит у нас века, но оно не «вымысел» при «реальности», как бездумно и деревянно, сам не веря, проговаривает за кем-то Гаспаров.
Но Гаспаров, если ему так сказать, повернет все к топосам и к перебору взглядов. Его мнения о «философах» в «Занимательной Греции» тем более нелепы, что выговариваются с уверенностью. Горечь, с какой я это говорю, не от моего недовольства Гаспаровым, я его теперь как раз люблю как никогда, а от абсолютной, опять же я теперь ясно понял, невозможности заговорить с ним. — Не «спорить» же, жалкое тоскливое занятие. Спор впрочем так или иначе, только другой, настоящий, всегда уже идет, и он такой, что может быть уравновешен только безусловным согласием, уступчивостью и вниманием в общении. Тут я на волне (в диапазоне) Гаспарова, т.е. единственно где мог бы к нему подойти, ничтожен по своему невежеству до невидимости и смотрю на него с восхищением издалека. Ваш «мир как волшебная сказка», и мой тоже, всегда, Гаспарову конечно тайно близок, но бессмысленно, ненужно замаскирован, на его маскировку растрачены лучшие силы, а зачем. Самое волшебное открыто на виду у всех, лучший способ его скрыть — самым ясным, простым, прямым образом открыть.
Я перелистываю Ваши письма конца лета и осени, на которые я полностью не ответил. И уже в августе Вы пишете о Фрейбурге. Как Париж мне казался театральной декорацией, весь, так Шварцвальд — парком, почти искусственным. Даже там, где мы поднимались к высокому водопаду, цветаевской Ниагаре, мне было жалко игрушечности места, после дикого Кавказа, где я свалился в непроходимое ущелье. Возможно в Альпах это чувство парка отступило бы, хотя полностью не уверен. Сразу после Фрейбурга мы помчались, Ольгин отчим на Вольво впереди, я за ним обгоняя всех, во Владимирскую область, где были наши, и те просторы, слегка волнистые, показалось мне, не уступали в размахе старым шварцвальдским горам, по нетронутой затаенности были чище, свежее, по откровенной запущенности честнее чем надломленная изнутри (гибель леса, изменение верхней почвы) ухоженная чистота перенаселенной Германии. На поезде Фрейбург-Майнц я всю дорогу говорил с опрятной, умной, доброй дамой, которая ах все понимает и с улыбчивой уверенностью готова к скорому концу света, до свидания, Земля. Она только выговорила то, что я всю дорогу в Германии чувствовал за завидным порядком. Настоящее, живое в этой Германии мне виделось в небольших опозданиях поездов, в расхристанности молодых, а главное в уверенном, теплом единодушии немцев, нерастраченной исторической силе. Та же неброская сила — в спокойствии, Вы правы что уже южном, Фрейбурга, я сказал бы даже в его мудрости. Как этот покой заряжен, показал Хайдеггер, чья мысль была одна во всей Германии вровень с до сих пор не понятым сдвигом тех десятилетий; я был в семье Хайдеггеров, говорил с его сыном, сидел в библиотеке «философского семинара» перед двумя его большими портретами и было так ясно, что он прошел будоража всех по всему миру, а ведь у себя дома он ни перышка не сдул, разве что от скопления народу в университетской аудитории при его первом после запрета выступлении (1949? 1950?) кому-то сломали руку или ногу, но там могло быть много приезжих специально для события.
Вы спрашивали, что я называю «расколом». Очень въевшуюся вещь, неизбежность расхождения в вере среди христиан, едва ли не более обязательную чем между христианами и явными иноверцами. Диаспора (перенимаю и продолжаю мысль Ани Великановой) христиан по разным вероисповедным толкам теперь не имеет (давно уже не имеет) альтернативы другой кроме как неисповедимое подвижничество как у о. Дмитрия и возвращения к раннему христианству как у Вас и у немногих. Старообрядческий раскол, сектантство, окостенение официального слоя — это уже только посильные и необходимые реакции на тот «не мир, но меч».
Единство? Например у нас с Вами. Раскол ему не грозит, но потому, что мы уже слишком хорошо знаем что это такое. Т.е. он для нас уже позади, и то если только мы в него не сорвемся, а чтобы в него не сорваться, надо его видеть. Единство в том, о чем мы умеем не говорить, помня о неумелости этого умения. А так — раскол совсем близок (рыхлость, безразличие его в массе скрадывают, но тогда становится еще хуже). В самом воздухе, которым мы дышим, нет единства. Я конечно должен уточнить о каком единстве я мечтаю. Западные впечатления (особенно Фрайбург, отчасти Париж) не в счет, я там могу ошибиться. Впечатление единства новгородского полиса, флорентийского, венецианского, ранее пизанского, совсем рано афинского, римского может быть наведенным, литературным. Впечатление райского единства Руси при чтении в 7–8 лет «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, когда само перечисление (в начале) несчастных деревень воспринималось как право свободно идти по этому золотому пространству, может быть отнесено к детскому раю. Того же рода могут быть другие воспоминания из литературы и рассказов старых людей о семейной теплоте России до кризиса общения. К моим личным впечатлением единства, неэкстатического, молчаливого, простого большой толпы, которая в 1956 году, в дни международного фестиваля ночью, когда уже не работал транспорт, расходилась по домам после встреч и концертов на улицах и в парках, дело обстоит странно: по-честному я не знаю, действительно ли у меня был такой опыт или я видел такой сон. Но вот 21 августа 1991 года. Я возвращался от нашей Василисы, которую вы видели, с молоком, велосипед с проколом пришлось вести, в магазине на полдороге все смотрели верховный совет по телевидению, на шоссе из Москвы шли сплошь танки, один водитель мне заговорщически улыбнулся; уже по дороге от шоссе к нашему шалашу мы заговорили о чем-то с дамой, которая пасла коз. Все пространство в течение нескольких часов было другим, вольным, не оккупированным, разомкнутым. Свобода длилась несколько часов, но осталась во мне навсегда, и мне с тех пор не снятся сны об оккупации, а раньше они повторялись (хотя и не так часто как сон, что меня взяли снова в армию и я пробую доказать что это ошибка и я там уже три года служил). — Я допускаю, что у патриотов именно тот же опыт, но уже то, что они о нем говорят, показывает снова раскол. Для меня этим опытом как раз говорение о нем, и вообще многое говорение, делается ненужным. В той мере, в какой церковь, православная, католическая, любая, опутывает себя устроением сверх таинственного евангельского, она выдает себя расколу. Что церковь уже никак не стоит сама, уступив искание Бога миру, мне ясно видно из немыслимости того, чтобы в каком-то приходе, среди какого-то клира, на собрании епископов, в патриархате, в среде богословов проявилось единство другое чем вокруг готовности хранить святыню, но о путях хранения начнутся разногласия и для спасения надо будет поскорее уйти от слов к делу, как о. Дмитрий. Но мы с Вами можем рисковать, искать, давать слово молчанию, миру. — Шифровка Гаспарова, возможно, как новое масонство, хитрая конструкция с тем же единством в мечте. — Масонство, от единства старых каменщиков, строителей готической Европы, мне однозначно симпатично, как у Моцарта в «Волшебной флейте», у Коллоди-Лоренцини, которого мы сейчас дочитываем по-итальянски, и даже Володик слушает, чудовище самостоятельности. Я Вам рассказывал, что он yже крошкой нарочно переиначивал стихи, чтобы не повторять несвоими словами. «Там котик усатый По садику бродит, А козлик рогатый?» задавала полуторагодовалому наводящий вопрос Ольга. «За ним идет» упрямый Володик. И сейчас: вы бы слышали, с каким скрипом, поставленный в угол считать до десяти, он вслед за Ромой выговаривал каждую цифру, словно первый раз в жизни. «Где же тряпка?» — спрашивает Ольга. «Где же чашка?» — подхватывает Володик — какая разница с послушным Ромой, который в том же возрасте, дослушав «Буря мглою…» до конца, одобрил: «“Где же кружка”! Хорошо сказано!» Чтобы Володик процитировал что-то правильно, нужны особые обстоятельства, как взобравшись на скользкую горку он холодно замечает: «Что стоишь качаясь, Олег?»
«Это героическое утаивание напоминает о насущной прямоте, без которой все размазывается в посредственность», Вы пишите, и это имеет уже общий смысл и разгадывает для меня загадку посредственности, откуда она берется: от непрямоты (не от неодаренности); я никогда не слышал такого ответа, и вдруг согласен о ним. — Как-то связана эта непрямота с «расколдованием» волшебного мира, дающим, как Вы пишете, подростковый шок? Связь парадоксальная: сказка, миф, словом литература, в чем живут дети, это прямое и не дает места посредственности, посредственность начинается с якобы восприятия «прямой реальности», которая на самом деле вся косвенная, условная, чем-то как-то опосредованная. Дети не бывают посредственностями, пока не будут научены различению между сказкой и реальностью. «Прищуривай глаза», т.е. не гляди так доверчиво, учил меня десятилетнего отец. Рената жестоко бранила меня за минуты заворожения, безволия. Видеть «реальность» я никогда не умел и уже не научусь. — Мне поэтому непонятны Ваши две реальности в конце «Медного всадника…» Я их никогда не видел две, никогда не сравнивал «какая дороже». Когда Пушкин говорит о возвышающем обмане, то он говорит именно об обмане, который, хоть и обман, все равно выше низких истин, т.е. не истин никаких, а поэзию и чудное мгновение он обманом не считал, считал единственной правдой, к которой относил и «заржавую трубку» Бахчисарайского фонтана, которая интереснее и полнее всякой золотой, как Ваша падающая чашка — порхающей на крыльях. Не видя никакой другой реальности кроме одной, Пушкин по-моему никогда и не мог в ней «часто сомневаться»; может быть, у Вас тут какое-то иносказание или я главного не понял.