Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
К величайшему моему сожалению, я не могу сегодня выслать Вам полной коллекции портретов семейства сестры. Впоследствии я дополню ее.
Больные наши понемножку поправляются, но очень туго. Бедная Таня должна лежать в постели, в ожидании, что безусловный покой утишит ее головные боли.
Вероятно и у Вас Выпала масса снегу; здесь его так много, что я все последние дни должен был довольствоваться самыми маленькими прогулками около дома. Сегодня метет, и я почти уверен, что дорогой будут задержки.
Здоровы ли Вы? Хорошо ли переносите резкий переход от благословенной Италии к нашей зиме? Опасаюсь, что вьюги и снега надолго Вас задержат безвыходно в доме.
Будьте здоровы, милый, дорогой, неоцененный друг! Адрес мой покамест: Москва, Консерватория, или Москва, Неглинный проезд, 10, Юргенсону.
П.
Всем Вашим шлю сердечные приветы. Сестра и зять поручают благодарить за память о них.
Как мне жаль, что Вы не будете слышать ни “Онегина”, ни “Девы”!!!
1881
324. Чайковский - Мекк
Москва,
12 января 1881 г.
Вчера состоялось первое представление “Онегина”. Я выдержал сильный напор самых разнообразных эмоций как на всех предшествовавших репетициях, так и в этот вечер. Сначала публика отнеслась к опере очень холодно, но чем дальше, тем более возрастал успех, и кончилось все более чем благополучно. Разумеется, успех оперы сказывается не в первый вечер, а впоследствии, когда определится, насколько она имеет притягательной силы. Но, как бы то ни было, я имею полнейшее основание быть вполне довольным знаками одобрения, которыми был приветствован вчера. Исполнением и постановкой оперы я весьма доволен. Особенно же хороши были: Онегин (Хохлов) и Верни (Татьяна). Бевиньяни вел оперу очень ловко, и ему я более всех обязан ее вчерашним успехом.
Ткаченко (молодой человек, собиравшийся лишить себя жизни) приехал. Я его видел и познакомился с ним. Вот впечатление, которое я вынес из свидания и беседы с ним. В общем он симпатичен. Страдания его происходили от несоответствия его стремлений и порывов с суровой действительностью. Он умен, развит, а между тем, ради куска хлеба приходилось служить кондуктором при железной дороге. Ему страстно хочется отдаться музыке. Он очень нервен, робок, болезненно застенчив и вообще это нравственно больной и надломленный юноша. Бедность, одиночество и обстоятельства жизни развили в нем мизантропию и ипохондрическое состояние духа. Суждения его немножко странны, но, повторяю, он очень неглуп. Мне его до крайности жалко, и я решился взять его на свое попечение. Теперь я решил на это полугодие отдать его в консерваторию, а затем увижу, нужно ли будет удержать его в ней или обратить к другой деятельности. Дурное впечатление, навеянное мне письмом его, полученным мною в Каменке, совершенно изглажено. Для меня теперь ясно, что это честная, искренняя и благородная душа, но больная. Излечить его и сделать из него полезного и примиренного с жизнью человека будет мне не тяжело, так как он внушает мне искреннюю симпатию.
Видел много раз своего бедного Алешу. Он уже облекся в мундир и начинает понемножку привыкать к тяжелому своему положению. Вчера его пустили ко мне на несколько часов, и бедный мальчик был невыразимо счастлив, что мог провести со мной значительную часть дня. Полковой командир нашел его очень симпатичным и заявил свое непременное желание оказывать ему свое покровительство.
Анатолий все продолжает увлекаться известною Вам девицей, но до сих пор еще решительно нельзя разобрать, кончится ли все это браком или нет. Модест здесь; он приехал, чтобы услышать “Онегина”, и завтра уезжает. Ник. Гр. Рубиншт[ейн] был весьма серьезно болен. Теперь ему лучше, и он уже появляется в консерватории, но мне кажется, что у него начало какой-нибудь органической и сложной болезни, которую ему следует лечить энергическим образом. Он очень худ, бледен и слаб. Я остаюсь здесь еще две недели. “Орлеанская дева” пойдет не ранее 10 февраля.
Будьте здоровы, дорогая, моя! Простите необстоятельность этого письма. Я очень устал.
Ваш П. Чайковский.
325. Чайковский - Мекк
Москва,
1881 г. января 19-21. Москва.
19 января 1881 г.
Дорогой, милый друг! Я до того дошел, что даже Вам сажусь писать неохотно, ибо как только берусь за перо, чтобы беседовать с Вами, как тотчас же является неимоверное желание изливать массу накопившейся в душе моей тоски и горечи. Вас удивляет, что человек, пользующийся успехом в своем
“Евгений Онегин” не двигается с места. Примадонна серьезно заболела, и давать оперу еще долго не будут. Пpесса отнеслась к опере очень странно. Гораздо больше бранят, чем хвалят. Это бы ничего, но грустно то, что и те, которые хвалят, говорят, в сущности, обидные вещи. Одна газета сказала, что лучшая вещь в опере - куплеты Трике и что партия Татьяны бледна и суха. Другая находит, что у меня нет вдохновения, но зато много учености и т. д. Петербургские газеты хором бранят меня самым площадным образом за Итальянское каприччио, говоря, что это-непозволительная пошлость, а г. Кюи предсказывает; что и “Оpлеанская дева” окажется сплошною банальностью. Меня поражает тот непостижимый факт, что большинство органов печати, служащих отражением общественного мнения; как-то раздражительно и недоброжелательно относятся ко мне. Отчего это происходит?
Чем я заслужил это?
Впрочем, самое тяжелое в этом не то, что меня ругают так единодушно, а то, что мной занимаются, на меня указывают пальцем и что в эту минуту я вообще на виду.
Но довольно об этом.
Алешу вижу часто. Ради обеспечения за ним протекции высшего начальства я познакомился с полковым командиром и, согласно желанию его супруги, бываю там и целые вечера принужден аккомпанировать ее пению и вести салонные разговоры. Это с моей стороны тяжелая жертва. Но зато вчера, благодаря протекции, его отпустили ко мне на весь почти день. Прощаясь со мной, бедный мальчик не выдержал и залился слезами. Это была для меня тяжелая минута. Он немножко привыкает к новому положению и обстановке, но ужасно то, что он отлучен от меня на целые четыре года! Ведь это целая вечность!
Вы спрашиваете, друг мой, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы освободить его? Я много об этом думал и со многими советовался. Нельзя, ничего нельзя! Если он смертельно заболеет, например, получит чахотку, то его отпустят. Но не могу же я желать этого!
21 января.
Третьего дня я жаловался Вам на недоброжелательность печати ко мне, а вчера была в “Моск[овских] вед[омостях]” тепло, хотя и не с большим пониманием написанная статейка. Это все-таки меня утешило.
Из Каменки имею все только невеселые известия. Весь дом болен, и у Тани не перестает болеть голова.
Я стал неимоверно раздражителен. Начинаю помышлять о том, не уехать ли мне, миновав Петербург. Во всяком случае долее двадцать шестого здесь не останусь.
Здоровы ли Вы, друг мой? Дай Вам бог всякого благополучия!!!
Ваш П. Чайковский.
326. Чайковский - Мекк
Москва,
22 января 1881 г.
Милый, дорогой друг! Я получил сегодня письмо Ваше . Вы не можете себе и приблизительного понятия составить о том, какая для меня манна небесная все Ваши бесконечно теплые выражения дружеского участия! Нечего греха таить! Давно я не был в таком убийственном состоянии духа, как в эту минуту. Если б можно было, я бы с ничем не сравнимою радостью, забыв интересы моих сочинений, тотчас же уехал бы куда-нибудь как можно дальше. Увы! это невозможно, и не только потому, что я должен выдержать характер, но и по другим причинам. Брат Анатолий нуждается в моем присутствии здесь, и я должен принести для него маленькую жертву. Дело в том, что его отношения к М-еllе Мазуриной, вероятно, по собственной его вине, представляют нечто до того сумбурное и странное, что я окончательно ничего не понимаю. Но он очень расстроен, дорожит моим присутствием, хочет вместе со мной поехать в Петербург и, одним словом, был бы несчастлив, если б я сейчас же уехал. Итак, мне предстоит выдержать еще много тяжелых минут. Уезжаю отсюда 25 февраля в Петербург.