Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Как-то недавно, дорогой мой, Вы выражали сожаление, что я не могу слышать Вашей Второй сюиты на оркестре, а только в фортепианном переложении, и заметили, что Ваши сочинения много теряют на фортепиано. С тех пор я всё собиралась написать Вам свое ощущение, я не говорю: свое отношение, потому что, как субъект не посвященный в науку музыки, я не имею права составлять отношение к предмету, а на ощущение каждый имеет бесконтрольное право. Так вот мое ощущение таково, что я больше люблю знакомиться с сочинением через фортепианное переложение, чем через оркестр. Я лучше могу разобрать все музыкальные стороны, потому что инструментовку я считаю только окраскою музыкальных мыслей, она есть то же, что колорит в картинах, она есть, так сказать, внешняя сторона музыки, в ней есть только звуковая прелесть. У меня есть стереотипная фраза: когда мне сочинение не понравилось на фортепиано и мне говорят, что, послушала бы я его на оркестре, — я говорю: да, на
241. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
22 октября 1884 г.
Милый, дорогой, бесценный друг!
Как редко я пишу Вам! Как это непривычно и странно для меня, что я принужден лишь краткими и нечастыми извещениями ограничивать свою корреспонденцию с Вами.
“Евгений Онегин” прошел с успехом. Меня вызывали много и сделали овацию с поднесением венка. Мне, конечно, это было приятно, но, к сожалению, вся эта масса волнений и эмоций привела к тому, что со мной в театре случился страшный нервный припадок, от которого вот уж третий день не могу еще вполне оправиться. Исполнением и отношением ко мне дирекции и артистов я очень доволен. Лучше всех была Павловская и Прянишников. По случаю траура, государь не мог быть на первом представлении, но будет на втором, и мне говорят, да я и сам нахожу, что нужно до тех пор дождаться. Между тем, чувствую, что следовало бы поскорей поехать куда-нибудь отдохнуть.
Вера Римская-Корсакова, как Вы уже, вероятно, знаете, благополучно разрешилась от бремени. Я очень сожалел, что не мог услужить Софье Карловне ложей. Она была нездорова и не могла ехать.
В конце недели думаю уехать в Москву и потом, быть может, до самого Рождества пробуду в Каменке, куда хочу отправиться после недельного пребывания в Москве. Так как во всем этом нет ничего верного, то прошу Вас, дорогая моя, в случае, если будете писать, адресовать в Москву, в магазин Юргенсона.
Желаю Вам здоровья и всякого блага.
Неизменно и беспредельно преданный
П. Чайковский.
242. Чайковский - Мекк
С.-Петербург,
28 октября [1884 г.]
Милый, дорогой друг мой!
Планы мои изменились. Я еду за границу, а не в Москву. Случилось это по той причине, что я дал слово навестить бедного Котека, страдающего чахоткой, живущего в Швейцарии, в Граубюнденском кантоне и умолявшего навестить его. Я хотел посетить его по дороге в Италию, в январе, но на днях я узнал, что он очень плох, и, боясь не застать его уже в живых, хочу поехать прямо туда, дабы впоследствии не мучиться укором совести, что я не исполнил желания умирающего. Бедный Котек! Летом еще. я получил от него письмо, что у него чахотка, но что он надеется совершенно поправиться здоровьем, ибо болезнь захвачена вовремя. Я верил этому, но оказалось, что, как все чахоточные, он считает себя вне опасности, тогда как смерть на носу. Я видел на днях одну из здешних музыкантш, встретившую Котека в Тироле летом, и от нее только я узнал истинную правду. А в то же время пришло письмо от бедного больного, живущего в полном одиночестве и просящего как милости, чтобы я приехал. Я хочу и должен ехать, хотя это и очень тяжело. Думаю, если обстоятельства позволят, возвратиться в Москву в декабре и поселиться с Вашего позволения у Анны и Коли. А впрочем, всё зависит от того, в каком положении я найду бедного больного.
“Евгений Онегин” продолжает иметь здесь успех. Третьего дня было второе удачное представление.
Нет слов, чтобы высказать степень моей усталости от петербургской жизни.
Адрес мой: Schweiz, Graubunden, Davos Platz, Kurhaus Holzboer.
Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг.
Ваш П. Чайковский.
243. Чайковский - Мекк
Берлин,
3/15 ноября 1884 г.
Милый, бесценный друг!
Я только что приехал в Берлин, куда должен был прибыть тремя днями раньше, но меня уговорили остаться на лишних три дня в Петербурге, уверив, что государь наверное будет на четвертом представлении “Онегина”. Однако ж, представление это состоялось
Получили ли Вы, дорогая моя, мое последнее письмо из Петербурга, в коем я извещал Вас, что еду прямо за границу для посещения Котека, который, говорят, очень плох и приговорен к печальному исходу болезни легких. Я намерен пробыть там недели две, заехать потом в Париж и, если возможно, к половине декабря вернуться в Москву, где пятнадцатого и двадцать второго исполняются два моих новых сочинения, очень интересующих меня.
Ужасно давно не имел я о Вас известий. Не знаю, доходят ли до Вас мои письма, адресуемые в Вену poste restante. Будучи обеспокоены болезнью Софьи Карловны, Вам теперь не до писем но, если Влад[ислав] Альб[ертович] или Сашок напишут мне что-нибудь о Вас и о себе, буду ужасно рад. Адрес: Schweiz, Graubunden, Davos Platz, Curhaus Holzboer.
Только недавно, в Петербурге, я, к величайшему моему огорчению, узнал, что между Вами и Каменскими моими родными произошли недоразумения, что Вы недовольны ими, что Вы имели причины огорчаться по поводу их отношений к Вам. Ах, боже, как это для меня убийственно грустно и неприятно. Мог ли я ожидать чего-нибудь подобного! Ведь косвенным образом вина в этих недоразумениях на меня падает, ибо ведь я был посредником между ими и Вами. Что сделать, что предпринять, чтобы рассеять неудовольствие? Знаю только одно: умышленной вины с их стороны тут не может быть. Они слишком любят и уважают Вас, чтобы сознательно огорчать Вас. Если я не ошибаюсь, уж если кого винить, так разве Анну. Она должна была предотвратить всякие недоразумения. Анна — отличный человек, но в ее характере есть какое-то отсутствие гибкости, неумение сдерживать проявления некоторой резкости, вследствие чего она иногда ненамеренно может раздражить и восстановить против себя. Надеюсь, что со временем всё сгладится и что Анна своими хорошими качествами и своей любовью к Вам сумеет разрешить диссонанс, зазвучавший в Ваших отношениях к Каменке. В одном только не сомневайтесь, дорогая моя: Анна, несмотря на все свои недостатки, личность честная и хорошая. Если б этого не было, я бы ни за что на свете не согласился содействовать ее браку с Колей. Причина неумения Анны быть оцененной в том, что у, нее, благодаря недостаткам воспитания в родительском доме, где их всех всегда неумеренно баловали и неумеренно при них же превозносили, — преувеличенное, болезненное самолюбие и самомнение. Опыт смирит ее, и Вы увидите, что она будет для Коли хорошей женой, а для Вас — покорной и любящей дочерью. Извините, пожалуйста, что я вмешиваюсь в это дело, но мне невыразимо досадно и больно, что не всё так происходит, как! я бы того хотел.
Я очень наслаждаюсь своим одиночеством и своей свободой. Здесь, в Берлине, меня ожидало письмо Котека, довольно бодрое и успокоительное. Но не следует забывать, что все чахоточные воображают себя накануне выздоровления.
Остаюсь здесь два дня, еду в Мюнхен, где тоже хочу остановиться, дабы посмотреть этот почти незнакомый мне город.
Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг!
Всем Вашим усердно кланяюсь.
Ваш до гроба
П. Чайковский.
244. Мекк - Чайковскому
Вена,
11 ноября 1884 г.
Простите, мой милый, бесценный друг, что я так долго не писала Вам в Graubunden, но у меня такая усиленная переписка с детьми это время, что я совсем изнемогаю от нее. Вот и сегодня это уже третье письмо, которое я пишу, не вставая от стола, но я не хочу уже откладывать написать Вам хотя несколько слов.
Соне моей лучше, слава богу, но она ужасно слаба, и это, конечно, меня до крайности беспокоит.
Я Вам писала в Москву, но, должно быть, Вам не переслали моего письма; боюсь, что и это не застанет Вас уже в Graubunden.
Бесконечно меня радуют успехи “Евгения Онегина”, хотя, конечно, иначе и быть не должно. Я получила все Ваши письма, дорогой мой, из Петербурга и из Берлина и от всего сердца благодарю Вас за них. Мне очень, очень жаль, несравненный друг мой, что Вас беспокоили сообщением некоторых шероховатостей, происшедших между мною и Каменкою. Всё ведь так ничтожно, что об этом совсем и думать не стоит, и уже я никак не желала бы тревожить Вас этим. Мои отношения к каменским жителям отличные, и никаких следов промелькнувшей горечи не осталось. Всё, что Вы говорите, дорогой мой, об Анне, совершенно верно, так же как и несомненно то, что она есть и будет прекрасною женою, и Коля мой будет вполне счастлив с нею, что и есть самое главное.