Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Чайковский Петр Ильич

Несколько дней я провел у Вас в доме один, так как Коля с Анной ездили в Петербург. Я не могу не доложить Вам, что Ваш старый слуга Иван Васильев оказывает мне самую бдительную заботливость и что я очень тронут его старанием, дабы в Вашем доме я был окружен всевозможным комфортом и удобствами.

Об Анне и Коле скажу покамест одно. Они живут душа в душу... Даже позволю себе заметить, что слишком душа в душу.

Не без удивления заметил я с первого дня моего у них пребывания, что умственный и нравственный облик одного из супругов потерял свою индивидуальность, что супруг этот поет до такой степени в унисон с голосом другого, что нет такой подробности, на которой их взгляд, чувство, мнение разнилось бы хоть на волос. Отмечаю это явление, не анализируя и не обсуждая его. Конечно, хорошо, когда муж и жена составляют как бы две половины одного существа, но... мне и немножко жаль чего-то и немножко страшно, а главное, нужно еще подождать, чтобы высказаться на их счет безошибочно верно. И то, что я сейчас написал, и то, что, быть может, напишу о них впоследствии, должно остаться между нами. Прошу Вас, дорогая моя, не давать им чувствовать, что я писал о них. Ко мне лично и тот и другой чрезвычайно милы и ласковы; и того и другого я очень люблю, хотел бы, чтобы можно было только радоваться, глядя на их единение и взаимную любовь, - но если мои радости

иногда будут омрачены некоторыми тенями, если о тенях этих я буду иногда говорить с Вами, то простите, что некоторым образом насильственно врываюсь в Вашу семейную сферу. Мне так трудно быть неоткровенным с Вами!

В Каменку я решил покамест не ехать. Хочу попробовать поискать вблизи Москвы какую-нибудь маленькую усадебку для найма. Сегодня в полицейской газете вышла публикация от меня. Если удастся найти что-нибудь подходящее, устроюсь в деревне и опытом узнаю, может ли одинокая деревенская жизнь удовлетворить меня настолько, чтобы раз навсегда я устроился таким образом. Если да, то с будущего года начну подыскивать маленькое имение для приобретения в собственность.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг, молю бога, чтобы Он ниспослал Вам на предстоящий год всякого благополучия. Ваш навсегда

П. Чайковский.

Благодарю Вас за теплые сочувственные слова о моей музыке в последнем письме Вашем.

254. Чайковский - Мекк

Москва,

5 января [1885 г.]

Дорогой, милый друг мой!

Не знаю, достаточно ли ясно я разъяснил в телеграмме мои планы. В будущую среду, 9-го числа, я еду в Петербург, для присутствования в концерте Муз[ыкального] общ[ества], где Бюлов будет играть мою новую сюиту. Останусь там около недели, возвращусь в Москву и довольно долго здесь останусь. В настоящее время все помыслы мои устремлены на то, чтобы устроиться где-нибудь в деревне близ Москвы на постоянное жительство. Я не могу больше довольствоваться кочеванием и хочу во что бы то ни стало быть хоть где-нибудь у себя, дома. Так как я убедился, что купить я покамест еще порядочного именьица не могу, то решился хоть нанять какую-нибудь усадьбу. С этой целью я пустил здесь в “Полицейском листке” публикацию, и предложений имею уже много. В понедельник еду осматривать одну усадьбу, которая, кажется, вполне подходит к моим требованиям, и если понравится, то вскоре по возвращении из Петербурга, может быть, и перееду.

Милый друг! Меня несколько мучит совесть по поводу моих неясных намеков на Колю и Анну в последнем письме. Теперь я могу Вам сказать, в чем дело, ибо имел объяснение с Анной и значительно успокоился насчет их. Перемена, о которой я писал Вам, состоит в том, что Коля оказался слишком слабым и слишком подчинившимся влиянию своей жены, а влияние это отразилось на нем неблагоприятно, как мне показалось. Прежде Коля казался мне необыкновенно симпатичным добряком, и в этом была его главная прелесть. Теперь я вдруг заметил, что в суждениях его о людях, в некоторых отзывах его появилась несвойственная его натуре резкость и иногда даже озлобленность. Из этого я заключил, что не Анна (которая, несмотря на многие свои превосходные качества, всегда страдала некоторою резкостью, излишком самолюбия) умягчилась под влиянием Коли, а, напротив, добрый и мягкий Коля заимствовал у Анны некоторые ее слабости и, главное, строгость, резкость, исключительность в суждениях. Это меня очень испугало и огорчило. Некоторое время я молчал, но дня три тому назад решился высказать Анне свою тревогу за их будущность и благополучие. К моему величайшему удовольствию, Анна приняла слова мои очень благодушно, нисколько не обиделась и, если я не ошибаюсь, отлично поняла, что не следует ей стараться изменить Колю, а, напротив, самой стараться быть более мягкой, уступчивой, доброй. В сущности, уверяю Вас, дорогая моя, что Анна от природы вполне хорошая, добрая, честная натура. Излишек самомнения и гордости происходит от обстоятельств ее жизни и воспитания. Я уверен, что, если действовать на нее убеждением, не молчать, а искренно указывать ее недостатки, как это я сделал теперь, она поймет свои ошибки и выкажет основные черты своей хорошей и богато наделенной умственными дарами природы. О, как бы я не желал, чтобы когда-нибудь, хоть мельком, Вы бы пожалели о том, что отдали Вашего добрейшего Колю Анне! Мысль, что когда-нибудь Вы раскаетесь в Вашем выборе, для меня убийственна.

Еще скажу Вам одно: Анна не изъявительна, и я боюсь, что она недостаточно умеет выразить Вам свою любовь, а между тем, я знаю, как она переполнена чувством любви и благодарности к Вам. Ради бога, никогда не сомневайтесь в этом.

Будьте здоровы и счастливы, бесценный друг мой!

Весь ваш

П. Чайковский.

255. Мекк - Чайковскому

Вена,

10 января 1885 г.

Дорогой мой, несравненный друг! От души благодарю Вас за то, что Вы откровенно высказываете мне Ваше мнение по предмету, касающемуся людей, близких нам обоим, и надеюсь, милый друг мой, что Вы и всегда будете так же откровенны. В настоящем случае открытие, которое Вы сделали, дорогой мой, для меня давно уже не новость: с первого приезда молодых ко мне в Cannes я уже заметила это, а летом, когда они жили у меня в Плещееве, для меня окончательно подтвердилось, что мой К[оля] совершенно под влиянием А[нны] и ее родителей. Я желала этого влияния и много раз выражала это К[оле], когда он сделался женихом, и вот почему. Я видела, что у К[оли] нет сильного характера и что он способен поддаваться влияниям, я очень боялась тех добрых людей, которые уже испортили жизнь моему бедному Володе, и потому я искала для К[оли] хорошую жену и из хорошего семейства, для того чтобы оградить его от дурных влияний, а напротив, поставить под благотворное влияние людей, которые естественно и логично должны заботиться о всём хорошем для него. Следовательно, то, что К[оля] совершенно под влиянием своей жены и ее родителей, меня не должно огорчать, но мне желательно при этом, чтобы влияния эти были направлены на то, что благородно и полезно для К[оли] как в материальном, так и нравственном отношении. Чтобы не отделяли К[олю] от его родных, не вооружали бы его против старшего брата, которому он много, много обязан, не подрывали бы моего авторитета и доверия К[оли] ко мне, что было бы очень дурно, потому что мой сын всем обязан мне: своею нравственностью, своим образованием, своим состоянием, своим положением. Кроме меня никогда никто не заботился о моих детях и никто ничего для них не делал, за исключением их брата Володи, который один помог мне выпутаться из бедственного положения, в котором я очутилась после смерти мужа и которому они обязаны своим настоящим благосостоянием, а Коля еще больше, чем другие, потому что кто же хлопотал за его кандидатуру в Рязан[ском] правлении

и кто устроил это ему, как не Володя. Если кто-нибудь скажет, что ведь это моими акциями, то, конечно, - потому что у Володи своих нет, - но ведь вынуть акции из сундука нетрудно, а хлопотать, устроить всё дело и достигнуть цели - вот это потруднее. Кстати, при этом, дорогой мой, если Вам будет кто-нибудь говорить дурно про моего Володю, не верьте этому, так могут говорить только люди бессердечные. Володя - несчастный человек, но это золотое сердце и благороднейшая душа, он вредит только себе, но этот человек, как выражаются об нем простолюдины, “мухи не обидит”, а Вы знаете, что эти люди есть тонкие сердцеведы. Насчет его жены я также хочу, чтобы Вы имели правильное мнение, потому что она, бедненькая, также подвергается большим порицаниям, клевете и злобе людской, между тем как это - премилое, пресимпатичное существо. Эта женщина не получила никакого воспитания, кроме светского, о нравственном не было и помину в доме, где она выросла. Мать - недалекая, пустая женщина, которая проживала сотни тысяч в год, сама не зная, куда они шли, вечно полный дом гостей, балы, наряды, и больше ничего; о детях заботы никакой, хотя для них брали француженок и англичанок и наряжали их, как кукол, но ведь это стоит только денег, а доходы у них были большие, при отце - от полутораста до двухсот тысяч в год; теперь она и состояние расстроила совершенно, хотя всё-таки и знать этого не хочет. И вот, выросши в такой среде и в таких привычках, моя бедная Лиза могла быть очень дурною женщиною, но ничего не бывало - у нее столько добрых, хороших инстинктов в ее собственной натуре, что она никогда не будет дурною женщиною. Это также страдалица в жизни, потому что в ней происходит постоянная борьба домашних привычек с ее благородными инстинктами. В результате это такое милое существо, на которое я, например, не могу сердиться; если мне бывает что-нибудь неприятно в их образе жизни, а это бывает часто, то это только пока я ее не вижу, а как только увижу, то ее милая деликатность, нежность, покорность совершенно обескураживают меня, и я только люблю ее, и мне только жаль это бедное молодое существо, которому живется так тяжело. Но этого ведь никто не поймет, что им живется тяжело, всякий Вам скажет: “Помилуйте, они живут очень весело, что им делается”. А никто и не подумает и не сумеет поверить, какую борьбу, какие внутренние терзания выносят эти двое людей за свою так называемую веселую жизнь, а между тем, у этой бедненькой женщины нервы расстроены до того, что если к ней подойти с громким словом, так у нее судороги в лице делаются. Но ведь разве люди углубляются во что-нибудь, им нравится чесать языки на чей-нибудь счет, ну, и не отказывай себе в этом удовольствии, хотя бы другим ты этим вливал смертельный яд в душу, - не беда, и это позабавит; о, люди, люди, исчадие крокодилов!

Но я опять вернусь к Лизе. Кроме всех ее достоинств, я еще лично чрезвычайно ей благодарна за то, что она не только не отвлекает Володю от его родных, но она сама прильнула к его родным, она всячески поддерживает Володину привязанность и доверие ко мне, и я имею в Володе самого доброго и покорного из всех моих детей, а Вы согласитесь сами, дорогой мой, что добрый сын не может быть дурным человеком. А к тому же еще, Вы бы посмотрели, милый друг, что за ребенок их Воличка! Я, проживши больше полстолетия на свете, никогда не встречала такого ребенка: что за чувствительность, что за доброта, какая деликатность и какая развитость необыкновенная! Он любит до страсти свою мать, и Вы бы посмотрели, до каких поэтических форм доходит эта привязанность, как он хранит каждую вещь, которая идет от. нее. К нему нечаянно попадает носовой платок его мамы, как он обрадовался, как целовал его, с какою нежностью и как поэтично он обращается с ласковыми словами к ее портрету; это чудный, удивительный ребенок! И в то же время он совершенное дитя, у него нет никаких тенденций взрослых людей. Если бы Вы увидели этого ребенка, дорогой мой, Вы бы поняли, что у такого существа не могут быть дурные родители. У этого ребенка я нахожу один только порок и то не его личный, а привитый воспитанием - эти привычка к роскоши. Он не выносит белья не самого тонкого, он не может одевать других чулок, как шелковые чистота для него требуется самая щепетильная, так что даже в вагоне ему меняется белье каждый день, и вид неопрятности возбуждает в нем крайнее отвращение.

Но однако, простите, дорогой мой, я так увлеклась своими любимыми предметами, что и не подумала, что Вам-то ведь это всё мало интересно. Будьте здоровы, мой дорогой, и не забывайте всею душою горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

Простите, что письмо написано так неопрятно, но у меня очень дурное перо, к тому же я устала. На днях приехала моя Соня, слава богу, здоровая и веселая, только похудевшая.

256. Мекк - Чайковскому

Вена,

11 января 1885 г.

Милый, дорогой друг мой! Вчера я только что послала Вам письмо, как получила Ваше. Мне очень приятно то, что Вы пишете про Анну. Было бы большим и редким достоинством, если бы она сознавала свои недостатки и старалась в них исправиться. Мне также очень жаль, что я слишком горячо написала Вам, но, знаете, дорогой мой, у меня бывает так наболевши сердце, что иногда вырывается такой вопль души. Вы не знаете, как это тяжело никогда, во всю жизнь не видеть оценки своего труда, своей заботливости. Кладешь всего себя, свое здоровье, спокойствие, жизнь, все свои помыслы на то, чтобы другим было хорошо, и никогда не видишь, чтобы это было замечено, признано. Но что же я опять впадаю в иеремиады [Жалобы.
– Образное выражение, происходящее от названия книги “Плач Иеремии”, приписываемой пророку ветхого завета.]; это потому, что холодно. Я ужасно в эти дни страдаю. Вообразите, дорогой мой, два дня было по девять градусов мороза и теперь еще шесть.

Недавно мы были в концерте d'Albert'a, это очень хороший пианист, но Grunfeld более блестящ. В нынешнем сезоне мы слышали Buhlow'a, Brahms'a, Grunfeld'a и d'Albert'a. Первые два на меня никогда не производят впечатления; прослушавши их, скажешь только, что у обоих техника превосходная, но два последних мне очень понравились. Buhlow еще производит впечатление очень приличного человека, ну, a Brahms - всегда мясник.

Когда Вы вернетесь из Петербурга, дорогой мой, то я надеюсь, что адрес Ваш будет опять у Коли, пока Вы себе приищете что-нибудь. Прошу Вас не отказать сообщить мне это, мне надо послать Вам перевод. Будьте здоровы, дорогой мой, и дай Вам бог скорее отдохнуть и устроиться. Всею душою безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Мне предстоит большое горе: разлука с моим дорогим Воличкою. Бедные родители так стосковались об нем, что я согласилась отпустить его к ним, и на днях приедет одно доверенное лицо, М-еllе Шиншина, взять его. Этот милый ребенок вносит такую радость и тепло, что, кажется, где он, там и благодать божия; он вливал бальзам в мою измученную душу.

Знаете ли, дорогой мой, что я, вероятно, поеду во Флоренцию месяца на два, если найду дачу. За последнее время я очень озябла здесь.