Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Около 20 июля я буду в Браилове и останусь до 1 августа. Брат, к сожалению, не может воспользоваться Вашим предложением побывать у Вас, но он ужасно тронут Вашим вниманием и благодарит Вас. 20 июля кончается его отпуск, и он уж должен быть в Петербурге, тем более, что старик наш, привыкший и привязанный к нему в последнее время особенно сильно, будет праздновать в этот день свое рождение и именины и ждет его к этому дню с величайшим нетерпением. Модест тоже к тому времени еще не освободится.
Не бойтесь, что я буду тосковать по братьям. До сентября недалеко. Оба они будут от времени до времени приезжать ко мне, да и мне придется побывать в Петербурге, следовательно, будем видеться.
До свиданья, хороший, милый, нежно любимый друг. Дайте мне знать в точности,
Ваш П. Чайковский.
169. Чайковский - Мекк
[Вербовка,]
13 июля 1878 г.
Дорогой друг! Письмо это, я полагаю, еще застанет Вас в Браилове. Я попрошу Вас ответить мне телеграммою (Фастовская линия, Каменка, Чайковскому) на следующий вопрос: можно ли мне будет вместо 20 июля приехать в Браилово около 1 августа? Случилось так, что один из моих братьев, Ипполит, собирается со своей женой на несколько дней в Вербовку, именно к тому времени, когда я хотел ехать в Браилово. Едет он, между прочим, и чтоб меня видеть, а мы давно не видались. По службе своей он не может отложить поездку, а уехать мне отсюда как раз когда он явится, неловко, да и хотелось бы сочетать возможность свидания с ним с возможностью позже отправиться в Браилово. Впрочем, я еще наверное не знаю, как все это устроится. Хотелось бы только заранее иметь от Вас разрешение приехать вместо 20 июля 1 августа. У нас, наконец, кажется, начинается лето.
Было несколько сряду прекрасных дней и особенно вечеров. Я думал о Вас и воображал Вас тоже наслаждающуюся ясным безветреным вечером то в Тартакском лесу, то на скале. У нас идут здесь приготовления к спектаклю, который мы устраиваем 16 июля, накануне отъезда отсюда брата Анатолия. Я участвую лишь в качестве суфлера и режиссера. Идет “Женитьб а” Гоголя и сцена из “Misanthrope” Moliere a. Играет все молодежь, т. e. мои племянницы, а также разные племянницы и племянники моего зятя, съехавшиеся к бабушке на лето в Каменку. Племянница моя Таня, которой портрет я уже послал Вам, обнаружила на репетициях серьезный сценический талант. Роль Сelimene она играет превосходно. Вообще идет спектакль очень мило, но вот горе: у нас решительно не предвидится никакой публики, т. e. публику будут составлять разные каменские Давыдовы, уже видевшие репетиции. Это несколько охлаждает всеобщее рвение. Решено пригласить в качестве зрителей крестьян. Это совершенно возможно, так как представление будет происходить на балконе, а зрители будут сидеть на дворе. У меня готовы портреты всех моих остальных племянниц и племянников для отсылки Вам, но я решил отложить передачу их Вам до Москвы, ибо боюсь, что почта привезет их в Браилово как раз на другой день после Вашего отъезда.
Между тем, довольно скучная работа переписки понемногу подвигается. Уже три (а вместе с браиловскими скрипичными пьесами - четыре) опуса готовы. Теперь я принимаюсь за сборник детских пьес, потом перепишу обедню, а затем отдохну (по Вашему совету) и буду понемногу задумывать что-нибудь новое и большое. К “Ундине” я почему-то охладел. Хочу поискать сюжета для оперы более глубоко захватывающего. Что вы бы сказали о “Ромео и Юлии” Шекспира? Правда, она уже много раз служила оперной и симфонической канвой, но богатство этой трагедии неисчерпаемо, и как-то раз, перечитывая ее, я увлекся мыслью оперы, в которой бы сохранил развитие действия, как у Шекспира, без всяких уклонений и добавлений, как это сделали Берлиоз и Гуно.
Здоровье мое в отличном состоянии. Давно я так хорошо себя не чувствовал. Но минуты непреодолимого влечения куда-то, подальше от всех и всего, находят на меня по-прежнему. Мне очень полезно будет на несколько времени уединиться в Браилове. О Москве думаю с тоской, страхом и сжиманием сердца.
Жду с нетерпением Ваших указаний, куда и когда писать Вам, мой добрый, милый друг.
Ваш
170. Мекк - Чайковскому
Браилов,
15 июля 1878 г.
Мой милый, несравненный друг! Очень мне грустно уезжать из Браилова. Как ни была неприветлива погода, но все-таки мне здесь так хорошо, как нигде, и утешением в этой грусти служит мне только то, что Вы будете продолжать мое пребывание в Браилове, - я этому очень рада. Только не передумайте, дорогой мой!
С этим письмом оставляю также две суммы: одну, имеющую назначение для известной особы (2500 рублей), а другую - обыкновенную. Мне очень грустно эти дни от печальных известий из Женевы. Моя бедная Саша опять потеряла новорожденного ребенка; 8-го у нее родился сын, крепкий, сильный ребенок, а 10-го умер. Мне неизвестно еще, какая болезнь была у ребенка, но, во всяком случае, очень печальным предзнаменованием служит то, что два года сряду у нее умирают новорожденные дети: в прошлом году девочка Кася, двухнедельная, в нынешнем мальчик Лео, двухдневный. Вообще этой бедной женщине тяжелая доля выпала в жизни: муж хворый, с которым надо постоянно няньчиться, и дети не живут, а она так любит и мужа и детей. По случаю такого горя у нее я еду прямо в Женеву, останавливаясь по дороге только для ночлегов, для отдыха. Поэтому прошу Вас, милый друг мой, адресовать мне отныне в Женеву, poste restante.
Лида, слава богу, поправляется, ребенок также. Он еще не окрещен, - у лютеран долго не крестят, - но старший ее сын Georgy дал ему имя Бу, от слова Bruder [брат]. Этой, слава богу, легче живется на свете. Ваше предложение, друг мой, насчет сроков писания мне очень нравится, и я его с удовольствием принимаю, но только если я как-нибудь проманкирую, то Вы не беспокойтесь, дорогой мой; я Вам сейчас объясню, почему это может быть. У меня каждый месяц бывают головные боли, которые продолжаются обыкновенно не менее трех дней и расстраивают мне нервы до того, что я и после их должна оправляться несколько дней и ничего делать не могу. Вот это-то не дало мне и теперь написать Вам письма раньше, и в настоящую минуту я пишу еще с весьма дурною головою.
Мне очень жаль, мой на этот раз недобрый друг, что Вы не хотите доставить мне чистого удовольствия, без укора совести, уступкою мне рукописи “Евгения Онегина”. Конечно, от Вас я не откажусь и от подарка, принимаю этот все-таки с удовольствием и благодарю Вас за него от души, но совесть моя не будет спокойна. Браиловские пьесы Пахульский переписывает усердно, но в настоящее время он также болен сильною простудою, и это замедляет переписывание. “Meditation” готово, а теперь он запнулся на “Scherzo”. Эти дни я лишена музыки. Ваш бывший швейцар здесь очень вспоминает Ваше музыкальное искусство, рассказывает моему Коле, что вот он слушает по вечерам, как я играю, что это ничего, хорошо, но вот было хорошо, когда г. Чайковский тут играл, так это, боже мой, как хорошо, и что он, т. е. Вы, все ноты писал. Даже простой человек любит музыку.
У меня сегодня именинники: брат, сын и его сын, маленький годовой Волечка, прелестное твореньице. По случаю этого праздника в саду приготовлена иллюминация, фейерверк и бенгальские огни. Это очень эффектная вещь: весь освещенный павильон на пруду, и весь пруд окружен огнями, а на середине лодочка, также убранная разноцветным освещением. Это бывает каждый год, и тогда вход в сад открывается для всех, и весь он пополняется публикою. Сегодня только погода опять хмурится. Письмо это я оставлю у Марселя. Пожалуйста, милый друг, напишите мне, дойдут ли до Вас деньги. Бедный Марсель также все болен, il est poitrinaire [он чахоточный], и эта холодная погода на него очень дурно действует. Вы найдете в доме маленькие перемены. В Вашем кабинете переменена мебель, в маленькой гостиной, моей приемной, также, в зале совсем обновлена. Я каждый год делаю какие-нибудь перемены в комнатах. В Вашей спальне Вы найдете один номер “Gazette musicale”; я выложила его для Вас. Может быть, Вы прочтете статью Кюи “La musique en Russie”. Когда я получу следующие №№, то пришлю Вам.