Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Чайковский Петр Ильич

Ваш П. Чайковский.

Я кончил четвертый номер и начал пятый - сюиты, но ведь первых трех у меня до сих пор еще нет. Работы еще много.

233. Чайковский - Мекк

Villa Bonciani,

27 ноября/9 декабря 1878 г.

1878 г. ноября 27 - 28. Флоренция.

Понедельник.

Позвольте мне, милый друг мой, сделать критическую оценку концерта Lalo, который я проиграл несколько раз и, кажется, теперь порядочно знаю. Прежде всего скажу, что Lalo очень талантлив, - об этом спору нет. Но или он очень молодой человек, потому что все его недостатки сводятся к какой-то невыработанности стиля, свойственной молодости, или же он далеко не пойдет, т. е. я хочу сказать, что если он уже зрелый человек, то недостатки его суть органические, неизлечимые. Я нахожу, что концерт гораздо слабее Испанской симфонии. Все, что в этой последней я объяснял себе преднамеренно вложенным в музыку характером несколько дикой и бессвязной рапсодичности, все те странности, которые в ней я приписывал восточно-мавританскому строю испанской мелодии, находится и в концерте, который однако ж не испанский. Разберем первую часть концерта. Она состоит не из двух тем, как обыкновенно

бывает, а из нескольких, а именно из пяти.

Во-первых, это слишком много. Всякое музыкальное кушанье должно быть удобоваримо, а для этого не должно состоять из слишком большого количества ингредиентов. Во-вторых, из тем этих вполне удачна только пятая. Остальные или сами по себе бесцветны или, как например вторая, не вполне высказаны, состоят из органически несвязных кусочков и страдают неопределенностью рисунка. В-третьих, во всех этих темах, за исключением опять-таки пятой, встречается однообразный прием, уже с излишеством употребленный в Испанской симфонии, т. е. смешение трехдольного с двухдольным ритмом. Уж если человек не в состоянии удержать своего вдохновения ради равновесия формы, то, по крайней мере, пусть старается разнообразить темы ритмом, а между тем ритмически-то именно темы очень однообразны. Не буду говорить о недостатках формы, о деланности, которая замечается в последовании отдельных эпизодов, - это повело бы слишком далеко. Перехожу к гармонии. Концерт преисполнен самых странных, диких гармоний. Уже не говоря о том, что в скромном скрипичном концерте не место этим пряностям, я не могу не заметить, что все они имеют какой-то школьнический характер, ибо не вызваны сущностью музыкальной мысли, а навязаны насильно, как бравада ученика перед учителем. Другие имеют характер тоже школьнической, так сказать, неопрятности. Например, к чему это два раза встречающаяся музыкальная грязь, a la Мусоргский. Ведь если сыграть это дикое сочетание осьмыми, то выйдет вот что.

Это безобразно и вовсе не нужно, ибо ровно ничем не вызвано и я сначала думал, что это опечатка. Не думайте, друг мой, что во мне заговорил учитель гармонии, педант. Я очень люблю, мотивированные и кстати употребленные диссонирующие комбинации. Но есть известные пределы, за которые никому переходить не дозволяется. Чтобы не вдаваться в технические подробности, скажу только, что всякое нарушение гармонического закона только тогда красиво, как бы оно ни было резко, когда оно происходит под влиянием давления мелодического начала. Другими словами, диссонанс должен разрешиться или путем гармоническим или мелодическим. Если нет ни того, ни другого, то происходит просто безобразие a l a Мусоргский. В приведенном примере я бы мог помириться с оскорбляющим ухо диссонансом; если б в следующем такте каждый голос шел бы мелодически плавно. У Lalо этого нет. У него безобразие ради безобразия.

Теперь, наругавшись, скажу и кое-что хорошее. Хотя связи мало, но отдельные части написаны тепло, много красивых гармонических и мелодических подробностей. В общем же характере его музыки есть общее всем современным французам свойство изящной пикантности, хотя это далеко не так элегантно, как у Вizet, например. Вот у кого бездна гармонических смелостей, но сколько вкуса и прелести во всем этом Если б я не знал Испанской симфонии, то концерт мне бы понравился втрое больше. Но я ожидал от Lalo такого мастерства, которого в концерте не нашел, и вот это разочарование и причина того, что я отозвался так неодобрительно. С другой стороны, я нисколько не удивляюсь Вашему хорошему мнению. Вас подкупает талантливость, беспрестанно сказывающаяся в подробностях. Я же, кроме талантливости, ищу прогрессивного мастерства технического и вот мастерства-то этого я, против ожидания, и не нашел. О второй части могу сказать, что она тоже какая-то недосказанная и притом написана под слишком заметным влиянием “Berceuse” Шопена.

Третья часть, кажется, очень и пикантна и мила. Но я ее еще мало знаю и очень буду благодарен Пахулъскому, если он принесет в среду скрипку.

Простите за скучную и придирчивую критику. Она тем более некстати, что Вы нездоровы. Меня очень огорчает Ваше нездоровье. Это, очевидно, migraine. Хотя этой болезнью я страдаю редко, но все-таки она мне знакома. Письмо это я отправлю к Вам только тогда, когда узнаю, что Вы совсем выздоровели. Я очень понимаю, что во время мигрени не до Lalo и вообще не до музыки. Тут нужен покой и покой. Выздоравливайте, милый, добрый друг. Мысль, что Вы страдаете в то время, когда я вожделею и благоденствую, мне тяжела. А погода сегодня чудесная. Я гулял и после завтрака и вечером. Заход солнца был великолепный.

Последняя часть сюиты приближается к концу, а рукописи все еще Анатолий мне не посылает. А мне бы очень хотелось отделаться от этой работы до Вашего отъезда. Впрочем, нет сомнения, что не сегодня-завтра получится. Я хочу еще успеть сделать клавираусцуг Andante и еще одной части для Вас. Будьте здоровы, ради бога, милый друг мой.

Ваш П. Чайковский.

Вторник.

Получил Ваше письмо. Ужасно рад, что боль Ваша прошла. Попрошу Пахульского захватить скрипку завтра. Будьте здоровы.

234. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

28 ноября 1878 г.

8 часов утра.

Villa Oppenheim.

Сегодня у меня не болит голова, и я спешу воспользоваться этим. Безмерно радуюсь, дорогой друг мой, успеху нашей симфонии и твердо убеждена, что успехи Вашей музыки будут идти crescendo до тех пор, пока Вы будете писать, потому что у публики есть весьма вероятные инстинкты, а музыкальная критика им разъясняет их и укрепляет. Как бы мне хотелось. еще послушать эту божественную симфонию, да где? Отсталой Италии далеко до такой музыки, она не сумела бы и понять ее, так же как не сумела оценить “Жизнь за царя”, а Бюлов ставит эту оперу в Ганновере. Он молодец, умеет оценить и пропагандирует русскую музыку. А наши московские Симфонические собрания как изобилуют солистами в нынешнем сезоне. Из них меня очень интересует Sarasate; я жалею, что не услышу его. Им также Бюлов очень восхищается.

В прошлом Вашем письме по поводу процесса Жюжан Вы затронули, друг мой, вопрос, который меня чрезвычайно волнует и в котором я совершенно не согласна с Вашим мнением, так же как и с мнением всего общества. Всеми принято валить ответственность за свои и чужие грехи на воспитание родителей. Я не удивляюсь, друг мой, что так говорите

Вы. Вы так счастливы, что не имеете детей и Вам не приходится нести нареканий за Ваши же страдания, за Ваше горе, но я не понимаю, как поднимается рука бросать камень обвинения в родителей у тех людей, которые сами имеют детей и полную возможность додуматься до истины. Но вот беда в том, что у нас думать-то не любят, да и не очень хочется сознать то, что каждый человек виноват своими понятиями не перед своими детьми только, а перед всем юношеством, настоящим и грядущим, - так легче уже отвечать только за своих детей, авось-либо особенно дурного и не случится ничего. Я не признаю воспитания домашнего, воспитания родительского, - я знаю воспитание обществом, средою, в которой вырастают дети и в которой родители имеют наименьшую долю участия, во-первых, потому, что практически невозможно избежать учителей, гувернанток, нянюшек, гимназии, гостей, театров и т. д., и, во-вторых, потому, что, как только дети поднялись на ноги, в особенности мальчики, им уже каждое требование родителей, как бы оно ни было законно и рационально, кажется излишним стеснением и стремлением родителей видеть своих детей совершенствами, чему они, конечно, не берутся удовлетворить. Почему винить родителей, когда эти же самые родители в свое время были также детьми и за их взгляды и понятия также отвечают их родители? Таким образом, этою цепью мы доберемся до того, что виноват Адам во всех наших пороках и грехах. Я нахожу, что до известного возраста виновато все общество в безнравственности людей, а с известного возраста, когда человек вырос и явились собственные понятия, он сам отвечает за себя; родители же только в той мере, в какой они составляют часть общества. Скажите, если бы такое преступление, развращение, только без отравления, было совершено с десятилетнею девочкою (возраст, соответствующий у мальчика четырнадцати годам), общество пришло бы в ужас, и присяжные без колебания приговорили, бы такого негодяя к каторжной работе? Почему же никто не возмутился тем, что наставница, девица, развратила четырнадцатилетнего мальчика? Это было только придаточным вопросом, за него никакому наказанию и не думают подвергать; а это потому, что каждый говорит себе: “С мальчиком это все равно рано или поздно случилось бы”. Так вот, так же рассуждали и родители; так же, как и все общество, они больше боялись того, чтобы он не сделался пьяницей, а ведь ожидать, предугадать это отравление нельзя было. Следовательно, виновато общество за то, что оно воспитывает мальчиков так, что раньше или позже они должны приняться за известную великую деятельность, чем и дают полный простор таким проходимкам, как Жюжан, развращать безнаказанно ребенка, а другим - еще спекулировать таким развращением, женить на себе, яко на обольщенных. Отравление явилось последствием этого зла, а им никто не возмущается. Чем же виноваты родители, что они отнеслись к этому акту так же, как и все общество, и что они боялись последствий от разрыва, которые всеми признаются хуже самого факта связи? Я находилась в таком же положении, как родители Познанского, и поступила совершенно противоположно им: я сейчас же прогнала личность, желавшую развратить моего также четырнадцатилетнего сына. Но я никогда не скажу, что те родители, которые не поступили так, меньше меня любили или заботились о своих детях, - нисколько. У них другие понятия, чем у меня, и они совершенно правы в своих понятиях, потому что это есть то же, что и у всего общества, тогда как мои совсем противоположны им: я не выношу того, к чему общество относится очень снисходительно, даже часто симпатично. Я уничтожаю зло (по моим понятиям) сейчас, как только вижу его, не думая ни о каких последствиях; другие не находят такого зла в том, в чем я его вижу, и благоразумно обдумывают последствия. Ни те, ни другие не виноваты, а вот виноват тот, кто, сознавая вполне зло, которое он делает, все-таки делает его, доходит в нем до апогея, как m-lle Жюжан. Она ведь знала, что ей как девице неприлично, безнравственно заводить связь с кем-нибудь, она ведь знала, что лишать жизни человека есть преступление против совести, и она все это сделала. Так вот она и виновата, и я не понимаю, для чего искать вины в несчастных родителях,-когда так ясно виновата Жюжан, на почве, данной обществом. Бедные, бедные родители! Им же горько, больно сверх сил, и в них же бросают грязью, их же обвиняют. Извините, милый друг мой, если я немножко горячо вступилась за этих родителей, но вспомните, что у меня одиннадцать человек, и скажу Вам, что при всех одинаковых домашних условиях между ними нет двух сходных между собою. Но довольно об этом.

Отвечу Вам теперь на Ваш вопрос о драматической труппе, что в настоящее время нет никакой, кроме той, в которой производит фурор маленькая девочка Gemma (joyau [драгоценность]) Cuniberti, дочь содержателя труппы. Играют они в Teatro Salvini, бывший Loggi, но играют на тосканском наречии. Сейчас Юля мне сказала, что на днях приехала труппа, которая играет на Teatro Rossini; а в Teatro Nuovo дают operas comiques, и очень хвалят одного певца; имени его я не помню. В Италии есть замечательная драматическая труппа Belloti Bon, в двух отделах. Эту труппу я очень люблю и всегда езжу смотреть, но теперь второй номер ее играет в Турине, а первый не знаю где. Как мне жаль, что прогулка в Cascine была так неудачна. Мы также были там в четвертом часу, под дождем. А вчера была великолепная лунная ночь. Мы были в городе; мне надо было Вашего хозяина. У него два Hotel'я в городе, но ни в одном мы его не нашли. Я надеюсь, дорогой мой, что Вы не имеете никакого дела с хозяином, потому что это только мое дело и вдвойне его вести не следует. Вы спрашиваете, милый друг, люблю ли я здешний Duomo, - то нет, он мне совсем не нравится. Я бываю в сумасшедшем восторге от Миланского собора и св. Петра в Риме, а после их мне ужасно понравился собор в Пизе и в особенности Baptistere [часовня для крещения] при нем же. Там такое замечательное эхо, что стоит за тысячу верст приехать послушать его. Вообразите, Петр Ильич, что на один данный звук Вы получаете в ответ целый септаккорд; это волшебно, восхитительно. Еще там Campo Santo очаровательно и кривая Campanile изумительна.

Не забудьте, друг мой, что сегодня представление “Ilviolino del diavolo”. Если последует перемена, я пришлю Вам сказать. Напишите мне, желаете ли Вы, чтобы Пахульский принес скрипку завтра к Вам.

Теперь уже десять часов. Мой кофе простыл, пока я с Вами болтала. Скоро я Вам пришлю весьма интересные письма Екатерины II к Гримму. Теперь мне их читают. У меня постоянным чтецом Пахульский; я сама не могу читать, у меня голова разбаливается.

До свидания, мой бесценный, хороший мой. Всею душою Ваша