Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Чайковский Петр Ильич

239. Мекк - Чайковскому

[Флоренция]

30 ноября 1878 г.

8 часов утра.

Villa Oppenheim.

Поздравляю Вас с зимою, мой милый, бесценный друг, хотя вовсе не радуюсь ей. Вид снега мне потому только и приятен, что напоминает мою милую Москву, но холод, при нем состоящий, мне невыносим, и природа положительно имеет ко мне личности, она преследует меня своею зимою: я бежала от нее из Москвы в Италию, но и здесь не могу избавиться. Еще если бы у меня была здесь моя тройка и разукрашенные сани, то можно было бы подивить флорентийскую публику, проехавшись в них, а они так пусты и мелочны, что об этом написали бы в газетах. Ах, кстати, видели Вы англичанина на двенадцати лошадях?

Но это все болтовня, а вот я заметила сейчас дельное, это то, что я вчера по поводу Lalo возражала Вам совсем не на то, в чем Вы его обвиняли, и законы самолюбия требуют, чтобы я это поправила. Вчера

у меня не было в руках концерта Lalo, и я не поняла того, что Вы говорили. Сегодня я взяла посмотреть и увидела, какую чушь я написала. Дело вот в чем. Signor Lalo обвиняется в нарушении правил благозвучия, приравнивающем его Мусоргскому и состоящем в следующем диссонансе, которое, если сыграть восьмыми, то выйдет безобразие. Я совершенно согласна с тем, что если этот диссонанс повторить восемь раз, то это будет хуже Мусоргского, но в этом-то и состоит чувство меры у Lalo, что он не повторяет даже двух раз этого дикого сочетания (la и sol #). У него напечатано так, тогда как Мусоргский, - на таком кушанье у него есть где-то sol, sol # - держит слушателя на трех тактах так, что тошно делается, не знаешь, куда деваться. Ну, теперь и довольно. Не думайте, мой бесценный, чтобы я имела претензию обратить Вас к Lalo. Не такой невежде в музыке, как я, и не с таким музыкантом, как Вы, можно иметь такую претензию, а мне просто только по моему обожанию к Вам хотелось бы, чтобы и Вам нравилось все то же, что и мне, но я тут же сейчас понимаю, что это невозможно, что Вы и я - это свет и тьма.

Скажите мне, дорогой мой, довольны ли Вы Вашим староновым учеником, поддерживается ли надежда, что из него что-нибудь выйдет? Я Вам благодарна за него бесконечно.

Как ли ни холодно здесь, как ли ни неприветно, а мне все-таки не хочется уезжать отсюда; близость Вас - это неисчерпаемое блаженство для меня. Вставая утром, первая мысль есть о Вас, и в продолжение всего дня я не перестаю чувствовать Вашего присутствия; мне кажется, что оно носится в воздухе. Боже мой, как я люблю Вас и как счастлива, что узнала Вас! Вчера у нас было так холодно в комнатах, что мы даже кататься не ездили после обеда: неаппетитно было. Да, я и недосказала Вам, что собираюсь несколько отложить мой отъезд, т. е. уехать вместо 8-го 15-го или 16-го. Ведь Вы не уедет раньше меня, дорогой мой?

Посылаю Вам письма Екатерины, о которых я уже говорила Вам, милый друг мой. Я нахожу их очень интересными, потому что они проливают новый и весьма хороший свет на Екатерину. Газету также посылаю. Не хотите ли Вы, друг мой, читать других журналов? У меня есть “Дело”, “Вестник Европы”, “Отечественные записки” и “Русский вестник”. Левисы пробудут у меня до нашего отъезда и тогда поедут в Рим на продолжительное время. Из Петербурга к праздникам приедут только Коля и Саша с братом Александром и гувернером-немцем. Беннигсены не приедут, потому что поедут на праздники в свое новое имение; оно очень забавляет -их, и я очень этому рада. Вот, кстати, еще к вопросу о воспитании детей вообще, а мальчиков в особенности. Вчера мне пишут из Петербурга, что англичанин, который дает уроки Коле и Саше и дежурит у них по воскресеньям, оказался таким негодяем, который внушает детям разные неприличные вещи. Его, конечно, сейчас прогонят, но доля вреда уже принесена. А как предупреждать такой вред, ведь без учителей и гувернанток нельзя обойтись! Вот и в том случае, о котором я Вам писала, бывшем у меня, соблазнительницею Коли явилась няня младших мальчиков, девица из Саксонии, лет тридцати и совсем некрасивая, которая жила у меня уже три года, и я вполне доверяла ей детей, потому что, по всем моим наблюдениям, она вела себя вполне хорошо, и к тому же она застала вначале Колю одиннадцатилетним ребенком, который был на руках у такой же няньки, как она, но француженки, и вот она, когда Коле минуло четырнадцать лет (он очень большого роста и сильно развит), вздумала соблазнять его. Но хорошо, что я узнала об этом очень скоро и разогнала их всех до того, что случилось бы что-нибудь дурное. Но у меня никогда сердце не спокойно за мальчиков. У себя в доме я постановила не брать молодых не только нянек и гувернанток, но даже и горничных, и тем же обязала и Беннигсенов, и все-таки этого всего слишком мало.

До свидания, дорогой мой, хороший. Через два часа я буду проходить около Вашего жилища, - как это приятно! Всем сердцем Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

240. Чайковский - Мекк

1878 г. ноября 30. Флоренция.

Четверг, утром.

Настоящая зима. Мне досадно за Вас, мой бедный, зябкий друг! Я не боюсь холода, на мои нервы он хорошо действует и в особенности очень благоприятно влияет на сон. Сейчас принимаюсь за переложение четвертой части.

Ваш П. Чайковский.

Алексей с этим письмом шел к Вам, но встретил Ив[ана] Вас[ильева] с Вашим. Я буду отвечать на Ваше письмо вечером, мой бесконечно милый друг.

241. Чайковский - Мекк

[Флоренция]

30 ноября/12 декабря 1878 г.

Четверг, вечером.

Villa Bonciani.

Я очень рад, милый друг мой, что Вы

несколько продлите свое пребывание здесь. Если позволите, и я останусь у Вас в гостях до дня Вашего отъезда. Я решился прямо отсюда поехать в Париж, во-первых, чтобы добыть то, что мне нужно, дабы приступить к опере, а во-вторых, чтобы послушать музыки. Если я найду возможным устроиться там в какой-нибудь тихой квартирке (а не в гостинице), то, может быть, проведу там недели три или около этого. Если же нет, то вероятнее всего отправлюсь оттуда в Clarens, а в самом начале весны в Россию. Что в Париже, как и во всяком большом городе, где нет ни родных, ни знакомых, можно работать, это я знаю по опыту, потому что в 1868 году я провел там три месяца и написал за это время большую часть моей первой оперы.

О Пахульском я уже писал Вам, но еще скажу, что успех, с которым он исполнил необыкновенно трудную задачу, свидетельствует о весьма замечательном инстинктивном понимании музыкальной формы. Вы не поверите, до чего молодые люди, проведшие два или три года на гармонических и контрапунктических упражнениях, затрудняются, когда им в первый раз приходится думать уже не об одновременных комбинациях звуков, а об взаимном отношении тем и симметрическом их расположении. Прилежные, но мало способные ученики встречают тут камень преткновения, тут уж нельзя взять одним умом и прилежанием, тут необходимо чутье. И у кого его нет, тот дальше бесцельного и бесплодного, хотя для техники необходимого переливания из пустого в порожнее, которым занимаются в классах гармонии и контрапункта, не пойдет. Для меня теперь несомненно, что Пахульский писать может. Внесет ли он в свое творчество что-нибудь свое, это другой вопрос, на который теперь еще ответить нельзя. Это покажет время.

Рискуя быть обвиненным в упорстве, я все-таки возвращусь к Lalo. Мне очень хочется опровергнуть Ваш аргумент в пользу того места, о котором мы спорим. Если б концерт был написан с аккомпанементом фортепиано, то Вы до некоторой степени были бы правы. Звук фортепиано в сравнении с оркестром, так сказать, мертворожденный, и если для фортепиано написана целая нота, то, конечно, в конце такта о ней сохраняется лишь воспоминание. В оркестре не то. В то время когда г. Саразате будет выделывать свою трель на lа, оркестр будет держать целую ноту sоl #, причем этот последний будет в конце так же реален, как и в начале, в противоположность фортепиано. Впрочем, замечу, что я нападаю не на самую комбинацию этих двух звуков, - если порыться, то можно найти тысячу примеров, где она встретится, не оскорбив слуха, - а на то, что диссонанс этот не имеет никакого разрешения. Диссонанс есть величайшая сила музыки: если б не было его, то музыка обречена была бы только на изображение вечного блаженства, тогда как нам всего дороже в музыке ее способность выражать наши страсти, наши муки. Консонирующие сочетания [Консонанс - слияние нескольких тонов в объединяющий созвук.] бессильны, когда нужно тронуть, потрясти, взволновать, и поэтому диссонанс имеет капитальное значение, но нужно пользоваться им с уменьем, вкусом и искусством.

Когда мы спорим о чем-нибудь музыкальном, ради бога, не думайте, дорогой друг, что я становлюсь на пьедестал патентованного артиста и могу только вещать, не унижаясь до выслушиванья мнений антагониста. Я, конечно, не нахожу удовольствия слушать нахальную и невежественную болтовню о музыке людей, отрицающих в своей слепоте все, что выше их понимания, и решивших раз навсегда, что все, что не Оффенбах,. есть ученая музыка, результат математических выкладок. Но спорить и толковать с Вами, т. е. с личностью, не только дорогой для меня по своим человеческим качествам, но по родственности наших музыкальных натур, мне в высшей степени приятно. Кроме того, скажу Вам, что я совсем не такой поклонник непогрешимости музыкантов-специалистов. Они очень часто односторонни. Их знание часто парализует их чуткость: следя за техникой, они часто упускают из виду самую сущность музыки. Такой любитель, как Вы, т. е. одаренный необычайною чуткостью и пониманием, есть собеседник, вполне достойный всякого самого тонкого и ученого музыканта. Поэтому, дорогая моя, никогда не стесняйтесь говорить мне все, что Вам вздумается, о музыке. Вы никогда не можете произнести какого-нибудь оскорбительного для моего профессорского достоинства суждения. Многие Ваши музыкальные характеристики замечательны, оригинальны и интересны. Например, скажу Вам, что никто так верно не определял, как Вы, музыкальную личность Антона Рубинштейна. Присяжные критики, вроде Лароша, поют ему вечный хвалебный гимн и никогда не указывают его настоящего места среди сочинителей. Очень часто мы с Вами не сходились во мнениях, например, хотя бы о Моцарте. Но что же из этого следует? Есть множество очень авторитетных музыкантов по ремеслу, разделяющих Ваш взгляд на Моцарта.

Очень благодарен Вам за “Русский архив”. Я не откажусь. от “Русского вестника” и других свободных журнальных книжек. Благодарю Вас за материалы для чтения, мой бесконечно заботливый друг. С собою у меня, кроме “Жизни животных” Брэма, ничего нет, но какая славная эта книга Брэма! Я ужасно большой любитель животных и вчера с величайшим восторгом прочел его статью о собаках.

Ваш П. Чайковский.

242. Мекк - Чайковскому