Переписка
Шрифт:
— Два раза начинал тебе писать и оба раза неудачно — верно потому, что хотел все объяснить, а это совсем и не нужно делать.
— Считай, что мое первое письмо к Н<юте> не было написано. Этим почти все и сказано. Не мне, да и вообще «не человекам» быть судьями в происшедшем.
— Мне бы очень хотелось знать о тебе и о Вере подробнее. Надеюсь, что грядущей зимой мне удастся вам немного помочь. Это письмо телеграмма. Так его и прими. Храни вас всех Бог.
Сережа
Поздравляю тебя и Веру с прошедшими именинами. Асе [97] пишу.
— Аля здорова. Учится в гимназии — в Моравии — в гористой, прекрасной местности. Чем дальше, тем более она меня радует своим ростом и своей самостоятельностью в росте.
Мой адр<ес>: Praha — Lazarska 6 Rusky Komitet — мне.
— Это мой постоянный адрес — другой же опасен, т. к. я могу переехать. Итак это письмо по телеграфу протянутая рука. [98]
97
В. А. Жуковской
98
Это письмо было ответом на Е.Я. Эфрон, черновик которого сохранился.
«Сережа,
Ты просишь написать факты. Вот они. Никакой ссоры из-за дров не было. За все годы большевизма, вплоть до этого я купила всего 1/4 саж., и до сих пор живу в комнате, в кот<орой> вода в стакане мерзнет, я совсем не топлю. Всё богатство, кот<орым> я обладала, получки Закса, я просила его отдавать Марине, как и дрова. Ты знаешь вероятно что одно лето Ирина провела у меня, первое лето коммунизма 1918 г. Я жила у Анны Григ<орьевны>, морально было ужасно, я накупила провианта на все деньги кот<орые> у меня были (мамин залог). И Анна очень скоро сказала что все запасы истощились и выживала меня. Мы расходились в политич<еских> убежд<ениях>. Я собрала все свое самообладание и молча выносила оскорбления, только чтобы не возвращать Ирину. Она стала как бы моей дочкой.
Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три мес. она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно, я все лето ничего не могла делать, даже читать, я упивалась ее присутствием, ее жизнью, ее развитием.
Моей мечтой было взять ее совсем и растить.
Мне предложили место сельской учительницы, я написала Марине об этом и спрашивала не даст ли она мне девочку на зиму. Уезжать в глушь одной я была не в силах. Ирина же заполнила бы всю мою жизнь.
За это время у меня произошел ужасный разрыв с Анной Григ<орьевной>, она потребовала чтобы я уехала. У меня не было ни копейки денег. Я написала обо всем Марине. Но тут меня выручил Миша, я нашла себе комнату у крестьян, и там еще мы прожили с Ириной месяц. Подошла осень. Я ждала ответа от Марины, отдаст ли она мне Ирину на зиму. Вместо ответа приехала Марина и взяла у меня Ирину. Когда я спросила отчего она ее берет она ответила что теперь в Москву привозят молоко (летом молока не было) и оставаться ей в деревне нет надобности. Ты знаешь какова Ирина была совсем маленькой и знаешь как мне всегда было больно Маринино, такое различное от моего понимания, воспитание детей. Я знала на какую муку увозится Ирина. Я была прямо в звериной тоске. И три дня не могла вернуться в нашу комнату где стояла пустая кроватка. Тогда я решила что больше никогда Ирину брать не буду, что мне это не по силам. Вот в этом верно и была моя самая большая ошибка, что я себя хотела защитить от боли.
Прошло два месяца. Вера была очень больна, думали что белокровие. Жила она с Асей, Зоей и Женей на одной квартире. Я жила отдельно. Доктора намекали, что она не выживет. Я абсолютно ничем Вере помочь не могла, я три мес. не видала кусочка хлеба (в деревне, когда жила с Ириной, находила обглоданные корки хозяйской девочки и съедала их). Пишу это, чтобы ты понял, в каком беспомощном состоянии я была. Ася, Зоя и Женя поддерживали Веру, но у Веры отношения с Асей портились и ей ее помощь была очень трудна. Но ничего иного делать было нечего. Вера ходила по стенке. Марина знала, что Вера больна, но не знала, что с нею. У Марины ушла прислуга и она привела девочку к Вере. Я взяла Ирину к себе, с отчаянной болью, т. к. девочка все потеряла, что имела, и я опять не могла отделаться от своей любви к ней.
Ирину оставлять у себя моя квартирная хозяйка запретила, т. к. сдавала она комнату без ребенка. Вечером я должна была приходить с Ириной к Вере и у Веры ночевать, т. к. Веру нельзя было ничем утруждать. Пришла Марина при мне и я все высказала, сказала ей: об ее оскорбительном отношении к Вере, о том что она нас не подпускает к детям и хочет оградить их китайской стеной от нас. <Делать?> что-либо я могу только из любви, <видеть?> детей не позволяет и с нашими чувствами не считается. Что я могла бы взять Ирину, <…> устроилась в деревне, но сейчас я сама вишу <…> и не хочу ее любить и привыкать к ней <…> на это нет сил. Говорила я очень резко, грубо, очень раздраженно. На этом разговоре мы с Мариной расстались. Ирина осталась у нас еще на неск<олько> дней, я опять брала ее на день, а на ночь приводила к Вере. Потом позвонив по телеф<ону> узнали что прислуга есть отвели Ирину Марине. <Как> видишь ни на холод мы ее не выгоняли, ни отказывали приютить Ирину в трудный момент.
Это было в 1918 г. На след<ующую> зиму я уехала в Витебск<ую> губ<ернию> в деревню и решила взять Ирину. Но хотела раньше устроиться, условия предлагали хорошие, но сразу не дали комнаты и два мес<яца> я жила в проходной комнате у чужого человека. Подробности этой моей жизни можешь узнать у Магды, мы с ней вместе уехали. На Рождество только мы с ней получили комнату и я написала Вере, чтобы она привезла Ирину. И получила ответ от нее и от Аси, что Ирина умерла и как мне описала Ася, умирала она долго и совсем одна. Вот что мне написала Ася она встретила Марину и та ей рассказала <что> Ирина в ужасном приюте для сирот и сама Марина боится туда ехать за Ириной. Тогда <Ася сказала> что она берет Ирину, и поедет <…> достанет Марине сапоги или валенки <…>. Сговорились. Но Марина привезла к Асе больную Алю вместо Ирины. Ася геройски ухаживала за Алей и перебинтовывала ее. Тогда решили, что Ирину возьмет Вера. Ася переселилась в Верину комнату (они уже жили врозь) и Марина и Аля в Асиной комнате. Вера не могла сразу поехать за Ириной потому что она была вся в нарывах, а нести Ирину надо было неск<олько> верст. Ася тоже заболевает и слегла. В это время умирает Ирина, нет, Ася кажется после этого заболевает. Не знаю сколько времени всё это тянулось. Я узнала обо всем когда все уже кончилось. Не знаю также сколько времени Ирина была в этом ужасном приюте, мне писали, что она уже ничего не могла есть и лежала все время. Когда я уезжала, то просила Тусю устроить Ирину в детск<ом> саду в котором она работала, там Ирина могла жить под Тусиным присмотром и кормили порядочно. Туся была у Марины и предлагала ей взять к себе Ирину, не знаю, отчего-то Марина верила больше в тот приют.
Вот и все. Не знаю насколько тебя все это удовлетворит.
Магда Нахман в Берлине. Не знаю ее адреса. Она вышла замуж за индуса. Его зовут Ачариа, а фамилии не знаю. Может быть найдешь ее. Она тебе тоже сможет рассказать. В год смерти Ирины она жила со мной, а перед этим с Асей и Верой».
В августе 1917 г. Е. О. Кириенко-Волошина писала В. Я. Эфрон из Коктебеля в Долыссы Витебской губернии: «Борис Трухачев мне говорил, что маленькая Ирина в ужасном состоянии худобы от голода; на плач ее никто внимания не обращает; он был совсем потрясен виденным. Рассказал только мне под большим секретом. — Что это такое? Бред Бориса на кошмарную тему или кошмарная действительность?»
6 Апр<еля> <19>24
— Получил твое долгожданное письмо. Ты его адресовала на Русский комитет, а там я бываю раз в две недели. Верно мой новый адрес успела по своему обыкновению затерять. А я-то понять не мог причину твоего молчания.
Спасибо за ласку, за любовь, за память. Радуюсь за тебя, что рядом с тобою Макс. [99] Он мой первый, а м. б. и единственный друг. Передай ему сейчас же, что недели две тому назад, я выслал ему через Государственный банк 5 дол<ларов> на дачу Айвазовских. Пусть он немедля напишет туда заявление о пересылке денег на Москву. А то они пойдут обратно и расходы по пересылке пропадут даром.
99
С 1 марта по 19 мая 1924 г. Волошин прожил в Москве, уезжая на месяц в Ленинград.
То
100
М. С. Фельдштейн
Со стороны судьбы виднее. Особенно при моей отдаленности. И вот вижу ясно, что при свойственной Вере жажде подвига, жертвы и одновременно счастья нет выхода иного, кроме веры. Ибо и подвиг, и жертва, и счастье дается в жизни только в одном. Можно перенести это на человека, но либо кратковременно, либо несчастливо. Говорю это о Вере, а не о себе. Я на Веру не похож.
Ты пишешь о встрече с Соколом. [101] Думается мне, не совсем ты к нему справедлива. Нет ничего удивительного, что он демонстративно хотел тебя оскорбить. Припомни, как в 14 или 15 году вся Москва его оплевывала и никто не протянул ему руки помощи, не только помощи, а просто никто не пожелал его выслушать. И Толстой и старик Крандиевский вели себя прегнусно. А Сокол верно всех, кто принадлежал тогда к этому кругу, возненавидел. И чем ближе к нему были, тем острее. Подумай как заманчиво для него теперь вместо лика идиота, показать тебе образину обратную и отвратную.
101
В. А. Соколов
В Праге мне плохо. Живу здесь, как под колпаком. Из русских знаю очень многих, но мало к кому тянет. А вообще к людям очень тянет. И в Россию страшно как тянет. Никогда не думал, что так сильно во мне русское. Как скоро, думаешь, можно мне будет вернуться? Не в смысле безопасности, а в смысле моральной возможности. Я готов ждать еще два года. Боюсь дальше сил не хватит.
Я уже писал тебе, что работаю над книгой. [102] Это не литература. Часть ее (первая глава, а глав 15) скоро будет напечатана. А осенью, надеюсь, и вся она появится целиком. Ты многое из нее обо мне узнаешь. Книга о прошлом, о мертвых.
102
«Записки добровольца».
Умница, что устроилась в лечебницу. Отдыхай, поправляйся и береги свое сердце. Я тоже берегусь. Нужно дожить до встречи.
А знаешь, что делает Вера Михайл<овна>? [103] Заведует кинематографическими съемками в Риме.
Меня гонят из комнаты. Сегодня суббота и предстоит мытье полов.
Будь здоров. Целую и люблю
Твой С.
Нежный привет Вере и Максу. Получила ли Ася [104] мое письмо?
103
Вероятно, В. М. Эфрон, вдова П. Я. Эфрона.
104
В. А. Жуковская
<Осень 1924 г.>
Дорогая моя Лиленька,
Что с тобой? На два последних письма твоих — нет ответа. Думал было и не писать тебе, но попробую еще раз, и если ответа и на этот раз не последует, начну наводить о тебе справки стороною.
Поздравляю тебя и Веру с прошедшими имянинами. И пятого и семнадцатого при встрече с каждой имянинницей вспоминал вас.
Самое тяжелое в моих письмах к тебе это — необходимость писать о своей жизни. А она так мерзка, что рука каждый раз останавливается «на этом месте». Тащу воз нагруженный камнями и не хватает ни сил, ни жестокости разбросать камни и понестись налегке. Если бы рухнула стена, нас с тобой разделяющая! Господи!
Не писать о себе, значит ничего не писать. Ибо о чем же можно вам писать, как не о себе?!
Эту зиму я не переезжаю в город. Живу в ложбине, окруженный горами и лесом. Из окна вид на уже покрасневший холм и на небо синее по-южному. Стоит «бабье лето». По ночам уже морозит, днем жара. Каждый день езжу в город, к<отор>ый в 20 верстах. С ужасом ожидаю наступления зимы. Двадцать пятый год сулит мне бедами. Разрываюсь между университетом и необходимостью заработка. Возможно, что придется ради заработка перебраться в Париж и бросить свой докторский экзамен. Меня это не очень огорчает, ибо буду ли я доктором, или не-доктором — не все ли равно? Но знай я это раньше, иначе бы построил свою жизнь. Бог с ними, с моими делами!
Передай Лене Ц<иресу>, что недавно видел и познакомился с его племянницей, дочерью Кати. [105] Катя ничего о нем не знала и очень обрадовалась известию, что он «существует».
Из наших общих знакомых переписываюсь с Фед<ором> Авг<устовичем>. [106] Мне он очень мил и внутренне близок. Только немного расхолаживает его чрезмерное какое-то благополучие (внутреннее).
Я сейчас занят редактированием небольшого журнала литературно-критического. [107] Мне бы очень хотелось получить что-нибудь из России о театре, о последних прозаиках и поэтах, об академ<ическо>-научной жизни. Если власти ничего не будут иметь против, попроси тех, кто может дать материал в этих областях, прислать по моему адресу. Все будет хорошо оплачено. Очень хотелось бы иметь статью о Студии, [108] Кам<ерном> театре, Мейерхольде. С радостью редакция примет стихи и прозу. Поговори с Максом и Ант<окольским>, м<ожет> б<ыть> они дадут что-ниб<удь>. М<ожет> б<ыть> ты напишешь о театре, или о покойном Вахтангове. Размер каждой вещи не должен превышать 20 тыс<яч> знаков, или, что то же, половины печатного листа. Сообщи мне немедленно, могу ли я чего-нибудь ждать. Журнал чисто литературный. Сообщи мне адрес Веры и Макса. Последний, вот уже год, как мне ничего не пишет. Я уже писал тебе, что у меня чувство, что все москвичи меня позабыли. Я знаю, что меж нами лежат годы, разделяющие больше, чем тысячи и тысячи верст. Но все же больно. И напоследок — твое многомесячное молчание.
105
Екатерина Германовна Цирес — старшая сестра А. Г. Циреса.
106
Ф. А. Степуном.
107
«Своими путями».
108
Третья (Вахтанговская) Студия МХТ.