Переплет
Шрифт:
– Вот и прекрасно, – согласился с ней Винни. – Мино, Мино, сыграем в домино? – и ржет-стоит. – Мне-то вы и нужны. Писатель? Хотя, это не имеет значения, сейчас все писатели. Все мы пишем историю. Кто как может. Вот и я писатель, но в большей степени, все вышеперечисленное. Я закурю?
Это прозвучало как ответ. Винни, когда зашел в дом, уже сосал зажженную папироску.
Жюли (предлагает Винни): Хот-дог, мисо-суп, или что-нибудь покрепче, дорогой?
Винни: Утку в коньячном соусе и пюре из шпината. Мое любимое, ты знаешь. Вы уже потрахались? Ты выглядишь уставшей. Выпей чего-нибудь. И мне налей. Водки. Мино, не стой в сторонке. Как долетел? Или ты автостопом? По ТВ будешь выступать? Морали читать? Ладно. Не обижайся. У меня был насыщенный день. Пять акций протеста, три демонстрации, восемь перформансов, десять хэппенингов. За мной гонятся. Меня ищут, но моя
И показал пространству то, на что они могут рассчитывать. Таким размерам позавидовал бы слон.
Жюли: Да! Винни борется за идеалы.
«А я?» – подумал я.
«А есть ли они у меня?» – опять подумал я.
Винни: Из какого ты города, Мино?
– Из Алчевска. – Соврал я ему. Он наверняка не знает такого города.
Винни: Не знаю такого города…
Хорошо, что Жюли не прислушивалась к нам, а то бы исправила меня. Ей-то уже впору биографию писать о родинках и шрамиках моих. А она занималась поиском водки, чтобы Винни стало лучше. Чтобы он заглушил свою боль. Заботилась о нем… А вскоре появилась в центре гостиной с бутылкой водки, отпивая из нее периодически. Ей же все можно. Ох уж эта аристократия.
Жюли: Кстати, я считаю, что нам нужно развлечься по полной программе.
Винни: Возможно, нас скоро окружат, захватят в плен и унизят.
Жюли: Да! Нас, борцов за идеалы.
Винни: Может, тогда напоследок стоит заняться старым добрым сексом, нам, молодым злым людям.
И посмотрел на Жюли облизывающим с ног до головы взглядом.
От ревности я вспыхнул, но знал, что будет что-то еще.
Я загорелся. Меня тушили.
Что делать? Тушили меня водкой и вином, которое я принес из подвала.
Винни: Свой человек – в водке не тонет, в вине не горит.
Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так- – услышал я тиканье часов Винни. «Хорошие, механика, свисс» – оценил я.
А потом я прочитал им одну из своих любимых баллад.
Винни: Неплохо. Наверное, ты гуманист?
Жюли: Супер-пупер!
– Давай – нам нравится! Давай еще! Давай!! – кричали они.
Все носились мысли в моей голове: «Лишь бы им развлечься. НО! Я-то знаю, что нет меня для них, человека лет тридцати! Кто там гонится за Винни? Что он там наделал? Перешел дорогу, где не положено? Может, у них так принято. Я так давно не ездил за рубеж. Так как мой народ прокажен, и от него отгородились проволокой под напряжением облагороженные цивилизацией страны, мать их».
Винни прочитал на расстоянии мои мысли и предложил:
– Ну что? Расскажи нам что-нибудь еще, Мино.
И налил всем вина, а себе водки. Вот так просто он попросил ни о чем, и я решил, что все, что я рассказал бы, не было бы услышано. Но мне всегда хотелось что-то рассказать самому себе вслух. И вот появилась такая неожиданная возможность, а во время моего рассказа разные люди звонили кому-то постоянно на выключенные телефонные трубки, набирая временно недействительные номера. Что-то их волновало, а я начал свой рассказ:
– Я часто не могу понять, видят ли меня люди, которые находятся рядом со мной. Мне давно хотелось отдохнуть от применения себя. Мне часто кажется, что я загнан в угол, неизвестно, в какой из углов. Усталость – вот что овладевает мной, вот что движет мной. Желание отдохнуть дает мне силы уставать еще больше. В цветущих садах Версаля мне просто хочется сидеть на скамейке, но почему-то я вижу себя, независимо от всевозможных новомодных запретов на растление, с бутылкой пива и пачкой сигарет. Хочу сидеть на скамейке в садах Версаля, курить и запивать табак холодным пивом. Вот о таком отдыхе я мечтал. Конечно, это могут быть любые другие места отдыха, но раз уж я здесь, в колыбели лямура и ляфама, я говорю о воображаемом Версале. Он, вообще, существует? Хотя, это тоже не важно. Хочу иногда быть хамелеоном, и менять свои образы импульсивно, без напряжения, естественным образом, и не хочу при этом общаться с людьми. Хочу, когда дождь идет, становиться прозрачным, как капля, и, если это буря, – тяжелым и тучным, как туча, и, если это шквал града, – ледяной летающей глыбой. Рядом с морем я хотел бы становиться последствием волны. И предвосхищая возникновение огня, я бы пожелал превращаться в вулкан и растекаться магмой, будто освобождаясь от мыслей о тлении человечества. И тогда я смогу разговаривать с деревьями, животными. Одно дерево скажет мне «привет», а я ему «о, деревце, здравствуй, очень хорошо, что ты живое», а оно
Мы изрядно напились, излишне усугубили удовольствие прочими веселящими средствами.
Мы валялись на пуфах, разбросанных на веранде дома, распарывая взглядами зимний туман, но, как известно, зимний туман похож на обман.
И вдруг я уверовал в свое безоговорочное благополучие, и внутри меня притаился кроткий мещанин, кутающийся в плед в одной из своих столичных квартир, пересчитывая доход от двух других, а потом спящий, храпя громко и самозабвенно. Во мне уже скрывался уставший от отсутствия охоты удав, удушающий сам себя неспешностью возникновения и осуществления желаний. Все! Жизнь устроена. Делай, что хочешь, но ничего уже не хочется. Как при переедании. Как с перепоя.
А что им до меня?.. Ну, с Винни все ясно. Хочет покрасоваться, показать, какой он ультра-панк и диссидент. А Жюли? Ей же, наверняка, хватило бы секса со мной, не в романтике же дело? Или все-таки в ней? Зачем я ей нужен? Без жилплощади, без средств для пропитания, а лишь с небольшой подачкой для пропивания.
Но я продолжал дивиться миру Жюли и Винни, их беспечному радикализму. Их безнаказанности. И продолжал рассказывать им о себе:
– Я работал на владельца нефтяной монополии. И после рабочего дня в понедельник я напивался. А потом мне было все равно. Но этого никто не замечал. И я продолжал работать. Продолжал работать. А когда это заметили, меня вышвырнули к чертям собачьим, как будто меня не было никогда, никогда не было… Лишили заработка, обрекая меня на жалкое прозябание, позорное затухание… Был ли я еще на что-то способен? Готов ли я был начать все сначала? Готов был, но не знал, как. Такая вот простая проблема поколения неактуального искусства. И потом, вроде бы нашел новое место для заработка положенных мне грошей в этом алчном мире, но вдруг получил это письмо… И этот билет, в народе именуемый «счастливым». Жюли де Блуа приглашала меня в Париж для участия в фестивале неизвестной восточноевропейской литературы.
– То ли еще будет, – начала говорить и тут же осеклась Жюли, как будто боясь выдать тайну, после чего Винни наградил ее жгучим от строгости взглядом, а в ее глазах еще на протяжении полсекунды можно было прочитать то слово «территория», то два слова «terra incognita».
В свете своего не слишком жизнеутверждающего монолога я отнесся к своим наблюдениям с присущей бродягам беспечностью.
А накануне мне привиделось.
Cон
Это было в вагоне поезда, когда я ехал, не зная куда. Мне снилась безграничная любовь со всей своей вселенской мощью, поглощающей все вокруг. Поезд вонзался в ковбойские степи в поисках индейского счастья. Поезд сбивал близко растущие к небу ирисы. Тогда, помнится, злосчастно сбежавший в Индию белогвардеец скуривал родные папиросы, по обыкновению спутав континенты. Из неба – вроде бы, дождь, но, – всем понятно, что это молниеносных стрел поток. Индейская атака. Напоминание о прериях Донбасса. Мне постоянно было больно ощущать, что я лишен родного крова. Но с той же сладостью, с которой чувствовалась боль, я ощущал свою свободу, точнее, непричастность к социуму. Вечно неприкаянный, учтенный как обладатель дырки в голове субъект, официально безработный и никто, я часто мнил себя легендой, но чаще походил на выброшенного на помойку пса. Поезд набирал скорость. Мы отрывались от краснокожих. «Александр Васильевич» – представился мой сосед по купе, закрывая окно и пряча револьвер в кобуру. «Ничего, мы еще приструним этих аборигенов, они еще спасибо нам скажут. Помяните мои слова, милейший». Мне ничего не оставалось делать, как помянуть его слова. Тогда, во сне, я еще не знал, с кем общался, но все-таки выпил с соседом по купе пару рюмашек любезно предложенного им коньяку. Когда он достал флягу, я обратил внимание на узор из трех сплетенных букв: «А», «В» и «К». Мы выпили, как полагается, за мирное время и за женщин, которыми мы друг другу пообещали обязательно «заняться», когда закончится война. Потом поезд тряхнуло, как при экстренном торможении, и я проснулся.