Перепутья

slip

– Да… - шумно выдохнул Гай, - Да… Кажется…

– Что случилось? – Пизон не собирался отступать, - Ты так напрягся и побледнел.

– Не знаю. Ничего. Бывает, - односложно ответил он, и поднялся со своего места.

Подальше от этой враждебной стены, пока не стало слишком поздно.

– Квириты! – оказавшись посреди храма, недалеко от курульных кресел, крикнул Гай, пытаясь заглушить барабанную дробь сердца в ушах.

Ненависть пропадала из доносящихся голосов, снова превращаясь в обычное недовольство.

– Квириты, - повторил он, - Кому-нибудь из вас в последнее время писал Антоний?

Пораженные неожиданным вопросом, многие замолкли. Отдельные воинствующие друзья Антония попытались было снова поднять шум, но их никто не поддержал, и все заглохло даже не разгоревшись.

Вставший в горле ком никак не хотел отступать – и говорить было тяжело:

– Лично я получил от Антония ровно одно письмо, - Гай достал из складок тоги свиток, - Оно было отправлено в нонны апреля. Сейчас я вам его зачитаю.

По мере того, как он читал, строку за строкой, сердце успокаивалось. Непонятная, но знакомая пелена отступила, не оставив и следа.

– И больше ничего, квириты, - закончив, прокомментировал он, - Ни единой весточки, абсолютно ничего. Словно он испарился.

Бальб подскочил со своего курульного кресла и быстро оказался рядом:

– Отцы-сенаторы, если у кого-нибудь из вас есть какая-нибудь еще информация о местонахождении Антония, прошу вас не хранить ее в тайне.

На его призыв откликнулись всего несколько человек – и с ними Антоний тоже связывался в последний раз еще в первые дни апреля.

– Тогда, - резюмировал Бальб, когда все желающие высказались, - У нас просто не остается другого выбора. Нам необходимо снарядить армию на Восток прямо сейчас, или готовиться собирать кости.

Собирать кости никому не хотелось – и предложение Бальба не встретило никакого сопротивления.

– Предлагаю предоставить командование Гаю Юлию Цезарю, - голос Бальба вновь пронесся над храмом.

Результат голосования был предопределен еще до того, как Бальб открыл рот – и не принес никаких сюрпризов.

Звезды сошлись – и вечером Гай вышел из храма Диоскуров уже с империем[7] в руках.

Все только начиналось.

[1] Тит Помпоний Аттик. Близкий друг Цицерона, достаточно влиятельный человек, который состоит в переписке с подавляющим большинством римских нобилей. Поэтому ему при любой власти хорошо. Живет в Афинах.

[2] Нормальная практика. В корпусе писем Цицерона хватает копий чужих писем кому-то третьему.

[3] Городские трибы традиционно намного более многочисленные, чем сельские. По римской избирательной/законодательной системе голоса на выборах считаются по трибам (или центуриям, если выборы высших магистратов), поэтому в сельских трибах выше вес отдельного голоса – и соответственно сельские трибы более престижные. Сенаторы и богатые всадники обычно приписаны к сельским трибам, хотя жить могут где угодно.

[4] Курия Помпея, где убили Цезаря, находится на Марсовом поле.

[5] Может, стеклянные очки и делают относительно недолго, но в принципе очки существуют давно.

[6] Брут, Кассий and co. называли сами себя “liberatores”, что, в переводе с латыни, значит освободители.

[7] Imperium. Военная власть, военные полномочия.

Делец (Квинт Калавий III)

Только что отшумевшая сходка постепенно растекалась гомонящим морем по улицам, каупонам и кабакам. Вот уже час как Квинт официально был военным трибуном – но ничего не менялось. Солнечный свет заливал улицы Города и нес с собой тепло, а над его головой словно бы зависла темная туча, не пропускающая свет и бесконечно поливающая дождем.

Возвращаться домой не хотелось.

– Да что с тобой не так, Квинт?! – Геллия с силой поставила тарелку на стол и с вызовом посмотрела на него, - Ты что, не понимаешь, насколько это опасно?!

Квинт взвился:

– Я военный, Харон тебя побери! Военный! Это моя работа и мой долг!

Этот разговор повторялся раз за разом, по несколько раз на дню – и сейчас даже первых слов было достаточно для того, чтобы вывести его из себя.

– А остальные твои сослуживцы?! – воскликнула Геллия. Квинт бросил быстрый взгляд на дверь комнаты, где спала Калавия, и шикнул на нее. Она все-таки прислушалась и опустила голос, но теперь с каждого ее слова сочился яд, - Что, они не военные? Что-то они не рвутся на смерть ради этого твоего “долга”.

Губы растянулись в издевательской усмешке:

– Гелллия, ты серьезно? Я трибун, донабор десятого на мне, у меня все списки на руках. За исключением десятка тех, кто не может встать в строй, все вызвались быть эвокатами[1]. Все. В следующий раз придумай хоть что-нибудь новенькое.

И она придумала.

Дверь в комнату открылась с тихим скрипом. Задремавший было прямо над стопкой табличек, Квинт встрепенулся.

На пороге стояла Калавия. Сонная и чем-то расстроенная, она сжимала в руках свою любимую куклу.

– Калавия? Что случилось? Тебе приснился плохой сон? – зевнув, спросил Квинт.

Квартал за окнами молчал. Прохладный воздух проникал в комнату через распахнутое окно. Сейчас должна была быть глубокая ночь.

– Пап… - тихо сказала Калавия. В ее голосе звучали слезы, - Пап, а ты правда не вернешься?

Вопрос прозвучал словно гром посреди более-менее ясного неба.

Отгоняя прочь от себя мысли о худшем, Квинт с опаской уточнил:

– Ты о чем?

– Мама сказала, что, если ты пойдешь на Восток, ты не вернешься, - всхлипнув, ответила Калавия, и все его надежды разлетелись на жалкие осколки.