Перевёрнутый мир
Шрифт:
И по этому поводу я налил себе виски. Помянуть Джерри я забыл.
Дни пробегали в бешеной пьяной скачке. Иногда я на секунду останавливался и задавал себе резонный вопрос: зачем я так никчемно гублю свою жизнь? Потом вспоминал, что гублю никчемную жизнь Неглинова, которого уже ненавидел, и вновь с чистой совестью пил. Словно старался навсегда уничтожить Ростика. Вином я заглушал и мысли, и переживания. Моя пьяная совесть давно впала в летаргическим сон. Я же чувствовал себя раненым зверем, готовым вырваться из клетки в любую минуту.
Мое затворничество заканчивалось бесславно. Поначалу я делал какие-то пьяные звонки, пытался кому-то что-то доказать. Но раненый зверь рвался на волю. И я стал появляться на тусовках в самом
В опустившемся небритом человеке с мутными глазами и шатающейся походкой с трудом узнавали преуспевающего артиста Неглинова. Как-то я попытался плюнуть в рожу Подлееву, но опять попал против ветра. И Лютик, само благородие, опять вытирал мое оплеванное лицо, прыгая с тросточкой вокруг меня и что-то пытаясь доказать. На какой-то тусовке я встретил Песочного и во всеуслышание заявил, что его милая жена Бина законченная шлюха. Песочный, помню, радостно ответил, что он и сам уже пришел к такому мнению, поэтому отправил ее на все четыре стороны, оставив с носом. И теперь она, жалкая и побитая жизнью, побирается на творческих помойках. Помню, я поплакал на плече Лютика, от всей души жалея Бину и умоляя его выделить ей маленькую роль.
Лютик, как всегда, отмывался за меня, доказывая недовольным господам, что мой бесценный талант оправдывает все на свете, и приводил веские аргументы из жизни великих. На меня лично Лютику было плевать. Остановить меня он не пытался, он лишь следовал за мной с веником и совком, подчищая неосторожные слова и опрометчивые поступки. Иногда он звонил Вике, и она забирала меня домой. Вика любила меня, как собаку, уже заразившуюся бешенством, и жалела ее. Но сколько могла она терпеть, если так и не сумела удержать на привязи? Наверняка она подумывала об усыплении неуправляемого зверя. Однажды Вика спросила, почему мне стало хуже. Она искала причину и не могла отыскать. Мне нечего было ей ответить. Я эту причину не знал или знал слишком хорошо, чтобы объяснить. Я просто промолчал.
— Ты знаешь, — сказала она, и в комнате подуло холодом. — Мне кажется, я догадываюсь.
— Да? — со слабой надеждой в голосе спросил я. Может быть, она все же удосужилась наконец-то узнать самозванца.
— Да, — уже тверже сказала она, и я укутался в плед. — Я думаю, тебе было очень неприятно, когда ты меня встретил с тем человеком.
Я ничего не понимал. С каким человеком? Когда?
— Я же помню твой взгляд, когда ты заметил, как он меня обнимает. Ты, наверное, ждал объяснений, но так и не дождался. И тебе стало хуже. Это моя вина, — решительно заключила Вика, расставив все точки над «i».
— Извини, Вика, но я не понимаю, о чем ты говоришь. И поэтому не жду объяснений. Я вообще не могу ничего ждать. Потому что не помню. Пожалуй, я был слишком пьян.
Вика резко повернулась в мою сторону. Я заметил, как она побледнела. Ее раскосые глаза стали еще уже. И на лбу появилась заметная морщинка. Мне показалось, что она почему-то ужасно рассердилась, но наверняка знать я не мог. Вика никогда не выдавала своих чувств. Она молча полила цветы, приготовила картофель фри во фритюрнице, прополоснула мою потную рубашку. А потом незаметно ушла.
И мне вдруг показалось, что когда-нибудь она так же незаметно исчезнет — уже навсегда. Впрочем, мне было все равно. Я ее так и не смог полюбить. И она меня не любила. Пожалуй, не любила дважды. Вначале своего мужа Неглинова, потом самозванца.
В редкие часы просветления я подолгу смотрел на себя в зеркало и пытался вспомнить свое настоящее лицо, глаза, походку, жесты. Но вспомнить не мог. Перед моими глазами маячили бесконечные Лютики, Эдики, Песочные, Бины, Ростики… Но меня среди них не было. Где же я остался? И каково мое истинное лицо? У меня не сохранилось даже фотографии Даника, по которой я бы мог припомнить себя. У меня от него ничего не осталось. А комната была сплошь завешана фотографиями и плакатами Ростика. Он, этакий дешевый супергерой в широкополой шляпе, серебряном галстуке, белом костюме, улыбался голливудской улыбкой, небрежно сжимая в безукоризненно белых зубах сигару. И, казалось, лукаво подмигивал мне. Этого я больше вынести не мог. Я отчаянно стал срывать фотографии и плакаты, рвать их на мелкие части. Но они плохо рвались. Тогда я сгрузил их в одну кучу и принялся швырять в них зажженными спичками. Вспыхнул яркий огонь. Ростики горели в аду. Я радостно расхохотался каким-то нездоровым смехом. Мне показалось, что эта чужая бессмысленная жизнь, порочная судьба, влекущая в пропасть, сегодня сгорит на моих глазах навсегда. И я вновь вспомню Даника. И я метал, как копья, зажженные спички одну за одной.
И где-то среди угарного дыма и беснующегося огня вдруг возникло бледное лицо Вики. Черные жгучие волосы, черные раскосые глаза, алые губы.
— Ведьма-а-а! — закричал я. И заткнул уши. Я был оглушен собственным криком.
Она заливала водой мой костер. И из пепла улыбался воскресающий Ростик. Я попытался остановить Вику. Я на нее замахнулся. Но уже был слишком слаб, чтобы ударить. Она резко перехватила мою руку, но я смог вывернуться, в одно мгновение очутился возле распахнутого окна, перебросил ногу через подоконник и покачнулся. Всего метров десять отделяли меня от земли. От земли, которую я так любил. К которой хотел сейчас припасть… Навеки.
Вика со всей силы потащила меня назад и я упал на паркетный пол, ударившись затылком. Она осторожно подняла меня и, обняв за плечи, увела в другую комнату. Я еле передвигал ноги и не сопротивлялся. Бешеного пса постепенно усыпляли. Я физически был слабее даже женщины. У меня даже не нашлось сил умереть. Помню, это стало последней каплей в моем неудачном падении. И последняя капля затушила костер.
Очнулся я утром в полуразгромленной квартире от холода. В нос ударил запах гари. Я плотно закрыл балкон и окна. Укутался в плед и, сидя в кресле, долго смотрел на пепелище. Я ничего не вспоминал и ни о чем не думал. Я просто смотрел на остатки Ростика, на его сожженные глаза, на его разорванную улыбку, на его расцарапанный нос. И ничто не трогало меня. Мне вдруг стало все безразлично. И давно мне не было так спокойно и хорошо. Вслед за Лютиком я обратился к Екклесиасту. Что ж, время раздирать прошло. Пришло время сшивать. Как и время строить, время искать, время собирать камни и, наверно, время рождаться заново.
В квартире не осталось никаких следов Вики. Она унесла с собой даже семейный альбом с фотографиями, вывезла свои цветы и не оставила своей зажигалки. Она взяла с собой все, что о ней напоминало. Она пыталась забрать память. Но она не знала одного — у нас ней не было общей памяти. И причинить боль мне она не могла.
Мне осталось лишь пепелище, лужи грязи, разорванные клочки Ростика и куча мусора. Но даже когда Вики не было, мне казалось, я читаю ее мысли на расстоянии. Она пыталась откуда-то издалека докричаться до меня, объяснить, что у меня остался последний шанс. И возможно, один день. И вероятно, еще один шаг я могу сделать. Мне выбирать — в какую сторону. Одно неосторожное движение — и я сорвусь в пропасть. Вика мне уже ничем помочь не могла. Она ушла. Чтобы оставить мне шанс не сорваться.
Я не сорвался. Я тщательно убрал комнату, выбросил мусор, вымыл пол. На столе стояла полупустая бутылка виски. Вика ее не убрала. Она знала, что делает. И я медленно вылил ее содержимое в раковину. И облизал пересохшие губы. Мне совсем не хотелось выпить. Мне просто хотелось пить. И я залпом осушил стакан холодной воды. И успокоился окончательно.
Эти несколько дней проплыли плавно, в замедленном темпе и удивительном покое. Я много читал и спал. Изредка названивал Лютик, и я отвечал ему дружелюбно и достойно. Мне показалось, что Лютику не понравилось, что я привел себя в норму. Он насторожился. Но все же пригласил меня на свой юбилей, который должен состояться через пять дней и который обязательно нарекут юбилеем года. В конце разговора он взял с меня слово вести себя пристойно хотя бы на таком всенародном празднике. Я искренне пообещал. Хотя понятия не имел, что такого выдающегося совершил в жизни Лютик. Впрочем, мне было все равно. И я подумал, может, так и надо.