Переворот
Шрифт:
— Ну, что вы! Тут я и с завязанными глазами куда хошь выйду…
Пимушин уехал. А Третьяк, не слезая с коня, остался ждать. Конь похрустывал травой, медленно жевал и время от времени всхрапывал, позвякивая удилами. Третьяк вглядывался в темноту, прислушивался. И опять вспомнил Мавру — второй день не выходила она из головы; жаль было эту молоденькую послушницу, как сестру, жаль. Хотел помочь ей, но она решительно отвергла его помощь, а может, и не нуждалась в ней, а счастье свое видела и находила в другом… Вот ведь и он. Иван Третьяк, если посмотреть на него со стороны, тоже не сладкой судьбы человек: рано познал нужду, тяжкий труд, гнул спину за кусок хлеба, а потом долгие годы скитался на чужбине. Тридцать пять лет стукнуло мужику, а у него — ни жены, ни детей… ни кола ни двора! Выходит, не задалась жизнь? «Ну, нет, — подумал Третьяк, не соглашаясь и как бы споря с самим собой. — Мое счастье — в борьбе. И пока не добьемся полной победы над врагами революции — нет и не будет для меня другого счастья».
Последние слова он, кажется, произнес вслух. Конь вскинул голову и насторожился. Тотчас где-то неподалеку, справа, раздался шорох, послышались тихие, приглушенные голоса… И вскоре подъехали два всадника.
— Парламентера вам привез, товарищ комиссар, — весело сказал Пимушин. — Они тут, между прочим, неплохо устроились. Вот Егор Жуков за командира у них…
— Понятно. И долго они собираются отсиживаться в горах?
— Обстановка подскажет, — подал голос Жуков.
— Неужто обстановка ничего другого вам не подсказывает?
Жуков покашлял сдержанно и промолчал, должно быть, не понял вопроса.
— Сколько человек в отряде? — спросил Третьяк.
— Да какой там отряд… пятьдесят человек.
— Какой ни есть, а все же отряд. А у нас в полку — четыреста тридцать. Вот и посчитай, сколько будет, если и вы присоединитесь. Грамотный?
— Считать умею. Но, думаю, все это пустое…
— Как это — пустое?
— А так, — простуженно-низким голосом говорил Жуков, — у них под ружьем тысячи, у беляков-то, и вооружение — не чета нашему…
— И что же теперь? Могилу себе заживо копать? Хоро-ош парламентер! — насмешливо сказал Третьяк, жалея, что не может в темноте как следует разглядеть лицо Жукова. — Нет, паря, — вклинил поглянувшееся сибирское словечко и повторил, будто вслушиваясь в него, — нет, паря, с таким настроением далеко не уедешь. Остальные так же думают?
— За остальных не ручаюсь.
— Хм… не ручаешься? — удивился Третьяк. — Тогда чего же мы воду в ступе толчем? Вот что, — чуть поразмыслив, предложил, — поедемте-ка в отряд, там и решим сообща. Поедем, поедем, паря, погляжу, как вы там устроились…
А где-то ближе к полночи абинский отряд вернулся в село.
Здесь, в Абе, полк пополнился не только людьми, но и запасами продовольствия. Жители Абы и окрестных деревень делились с повстанцами всем, чем могли. Многие партизаны разжились тут и теплой одеждой — шапками, полушубками, сапогами… Не забыли и о своем комиссаре.
Утром, перед выступлением полка из Абы на Пономареве, в избу, где размещался штаб, заглянул командир первой роты Пимушин и поманил глазами Акимова; тот, вопросительно глянув, кивнул и вышел. А через минуту вернулся, держа в руках огромную собачью доху и меховую ушанку.
— Вот, Иван Яковлевич…
— Что это? — недоумевающе смотрел Третьяк.
— Подарок абинцев. Берите, берите, они ведь от всей души… обидятся, если откажетесь. Они, как узнали, что вы недавно малярию перенесли, так сразу и порешили: одеть вас потеплее. Так что позвольте вручить вам, товарищ Третьяк, от имени абинского населения…
— Ах, язви тебя! — воскликнул растроганный Третьяк и, помедлив, принял подарок. — Дак в этой дохе мне теперь никакой холод не страшен… Ну, паря, удружили!..
Все находившиеся тут засмеялись сибирскому «говору» Третьяка, однако, не только этому, но и тому, что крестьяне многих деревень все больше и больше поддерживают Советскую власть, примыкают к большевикам, а это поднимало дух и обнадеживало.
Не доходя верст семь до Пономарева, на крутой седловине, столкнулись с небольшим отрядом местных повстанцев — те заметили приближение полка, поняли, что это партизаны, и сами вышли навстречу. Командиром отряда был молодой коренастый человек, с лихо закрученными рыжеватыми усами. Он подъехал и коротко представился:
— Буньков.
— И кого ж вы тут представляете? — поинтересовался Огородников. Буньков несколько даже обиделся:
— Советскую власть. Нас тут шестьдесят семь человек. Имеем двадцать винтовок, один неисправный «шош», остальные кто с чем — вилы, пики, дробовики… А вы, как видно, идете на Пономарево?
— Другого пути у нас нет.
— Смотрите, — предупредил Буньков. — Пономарево занято казаками — больше двухсот человек. Три пулемета у них — и патронов за глаза. Идти на них в лобовую опасно — посекут, как капусту.
— Ну головы у нас не кочаны, — вмешался в разговор Третьяк. — И подставлять их просто так, сдуру, мы не собираемся. А вы что советуете?
Буньков посмотрел на Третьяка и понял, чутьем угадал, что этот человек в лохматой меховой шапке, с красной лентой наискось, и есть тут главное лицо — такой уверенностью, твердой и властной силой веяло от всей его могучей фигуры. Буньков подумал немного:
— Есть тут один проход… через ущелье.
— А что ж вы сами им не воспользовались? — усмехнулся Огородников, как бы тем самым ставя его слова под сомнение. Буньков обиженно дернул плечами и выпрямился в седле:
— Если б мы располагали достаточными силами… Хорошо, — сказал Третьяк, оставляя без внимания эту короткую перепалку. — Покажите нам этот проход.
Вечером партизаны прямо-таки, как снег на голову, свалились на казаков, и те, яростно и беспорядочно отстреливаясь, вынуждены были оставить село, побросав много оружия и боеприпасов. Победа (пусть небольшая, но все же победа) приободрила партизан, и все разговоры в этот вечер сводились неизменно к одному — какого перцу подсыпали они казачкам, небось и до сих пор бегут они и не могут остановиться!.. Третьяк радовался вместе со всеми. И бодрым, уверенным голосом говорил собравшимся в штабе командирам: