Переворот
Шрифт:
Она сказала ему:
— Я больше не могу тебе доверять. Вы можете в любое время нырнуть вдвоем в кусты. У вас столько общих чудесных вещей. Вы оба ненавидите белых. Вы оба живете в одном ритме. Уверена, что вы говорите обо мне, да? Вы называете меня Розовопалой.
— Прошу тебя, — сказал он: ему было стыдно за нее. Она этого не заметила в своем стремлении пристыдить его.
— Ты не находишь ее костлявой? — спросила она. — И педанткой? И... в общем, скучной? Словом, не совсем средний класс! А папаша, который, только представь себе, сколько просверлил зубов!
— В противоположность твоему, который сколько продал полисов!
— Можешь до предела издеваться над папой, но он ради мамы или меня что угодно сделать готов. Если надо будет, он и убьет ради нас.
—
От слез у нее покраснели веки. Она крепко обхватила руками его шею, гордясь своими слезами, своим жарким дыханием, опалявшим его.
— Счастливчик, это так не похоже на нас. Что пошло не так?
«Ты пошла не так. Ты должна отступиться». Но он не произнес этих слов вслух, лишь терпеливо снова спросил:
— Что в точности сказал твой отец?
— Он был ужасен, — всхлипнула она. — Просто ужасен.
Прижав ее к себе, он вспомнил, как в солдатский отпуск он, молодой муж, которому только-только исполнилось двадцать лет, держал, прижав к груди, одного из детей Кадонголими, родившегося во время его годовалого отсутствия, как похлопывал по спинке, чтобы утишить колики, его внутренних демонов, и как младенец срыгнул, а женщины, окружавшие его сплошным кольцом, возблагодарили Всевышнего за этот слабый звук. Так и Кэнди ждала, чтобы ее поблагодарили за слезы.
— Он сказал, — с трудом выжала она из себя, — что убьет тебя, если ты попытаешься на мне жениться.
— Жениться? А что ты на это сказала, дорогая?
— Я сказала... — Вздрогнула, судорожно глотнула, всхлипнула и произнесла: — ...ему все равно не остановить нас — мы сбежим.
Лежа с Шебой, Эллелу вертелся во сне, одежда под ним скрутилась, прихватив с собой белую пыль с пола пещеры, образовавшую шишки. Сквозь сон он чувствовал эти шишки и тело Шебы, пребывавшей в забытьи, но время от времени принимавшейся, как он, вертеться, — они были словно два каркаса, вращающихся на параллельных вертелах, соприкасающихся с шуршаньем, испытывающих голод и жажду, рожденных иссушенными органами, которые уже не чувствуют боли. Однако это состояние, на которое не действуют ни масса внезапно появляющегося света, ни краски, ни взаимосвязь явлений, составляющая бессмертное сознание Эллелу, не стирало существования лежащей рядом женщины с ее запахом, печалью и теплой кожей под одеждой, которая за время путешествия по Балаку выцвела, словно от стирки в чересчур горячей воде. В его сонном мозгу присутствовало сознание, что он должен быть благодарен ей за то, что она сопровождает его, хотя ему, как марксисту, следовало бы считать, что у нее не было иного выбора: либо сопровождать его, либо бродить нищей по улицам. Но что это, если не нищенское существование — этот путь по кремнию под звездами, а теперь смерть в пещере, усеянной презервативами и салфетками «Клинекс», равно как и другими свидетельствами помойки любви? Во сне Эллелу выросла арка жалости и горестной благодарности к этому созданию, появившемуся из его ребра, к его напарнице, и криптой накрыла тело Шебы, ее податливые губы, ее иссиня-черный лоб, гладкий и округлый, словно кафельный купол. Тут в нос ему ударил запах водки, а губами он почувствовал воду.
— Проснись, черножопый! — мне в ухо прокричал тарги, и моей первой мыслью, когда я очнулся, было, что это, наверное, русские, которые украли голову короля, ибо только они могли быть настолько антропологически тупоумными в своей любвеобильной изолированной культуре и безбрежных территориях и не знали, что туареги — исконные враги Ванджиджи: они порабощали приречное королевство, когда были сильны, и отступали в пустыню, когда слабели.
Туареги считали нас рабами, а мы их — дьяволами, дьяволами пустыни, которые воют, как харматтан, и закрывают материей рот, потому что у них нет челюстей и их мерзкие, жестокие крики вырываются прямо из дырки в горле. У туарегов, пришедших мне на помощь, были замотаны рот и нос, — видны были лишь светлые волчьи глаза и слышен приглушенный голос.
— Эта черная девка — ничего живчик, а?
— Спокойно, у них у всех сифилис.
Они обменивались этими замечаниями так, будто у меня нет ушей. Один из них был в очках в стальной оправе, и, когда его товарищи увидели, что я проснулся, он обратился ко мне на арабском, принятом в Ираке, и, попав в затруднение со словарем, перешел на сентиментальный французский.
— Поднимайтесь, господин президент! — воскликнул он, справившись с языками. — Вы почти подошли к
50
Да здравствует народ и братство социалистов и исламистов! Раздавите омерзительных капиталистов с их монополиями и очень, очень разложившихся! ( фр.)
Несколько туарегов с бесстрастными незавешенными лицами и синими запястьями и щиколотками мыли Шебе ноги и расчесывали волосы. Хотя моя дорогая девочка слабо улыбнулась мне, веки ее свежеподсурмленных глаз то и дело невольно закрывались.
Это правда: дорога вверх стала легче. Ближе к вершине она была менее крутой, и там, где тропа могла показаться непроходимой, была проложена полоса асфальта, достаточно широкая, чтобы по ней могла проехать тележка для игроков в гольф, а со стороны пропасти сделано заграждение из выкрашенной в зеленый цвет трубы. Желтые надписи предупреждали: «СЫПЛЮТСЯ КАМНИ» и «ПРОХОД СЕРНОБЫКОВ», другие уведомляли о приближении к ПЕЩЕРЕ ОРАКУЛА, ГОВОРЯЩЕЙ ГОЛОВЕ и по-русски к МАВЗОЛЕЮ ЭДУМУ ЧЕТВЕРТОГО. Мой старый бурый багажный верблюд, которому дали баррель украинского проса (а может быть, небрасского сорго?), чуть не танцуя, шел на своих тощих ногах, неся роскошное маленькое тело Шебы, которой потихоньку кто-то дал несколько орешков колы, и она их жевала, погружаясь в экстаз. Я чувствовал себя как человек, еще не вполне оправившийся после очень глубокого сна: физически я спешил, чувствуя, как от ожидания усиленно бьется сердце, а духовно бродил в тумане, пытаясь найти причину смутного сознания вины от чего-то недоделанного, чего-то грозящего бедой. Дорогу, наспех проложенную по розовым скалам и пропастям, пересекал недавно проложенный фуникулер. Место пересечения, помеченное крестиком, вызвало у меня в памяти что-то неприятное, о чем я все время старался забыть.
— Ты рехнулся, — решительно, убежденно сказал Оскар Икс, точно произнося заученную речь. — Посланец называет таких, как ты, черным человеком с головой белого. Человече, ты чего-то грустишь. Ты зловредный, и ты грустный. Я умываю руки: снимаю с себя ответственность за тебя. И хочу выбросить тебя из головы. Ана ля аарифука [51] . Народ ислама на тысячу процентов против того, что ты затеял. Смешение рас — это преступление против чистоты. Слово Господне недвусмысленно объявляет: лучше пусть черный мужчина спарится с ленивой, вымазанной в дерьме свиньей или с самкой крокодила, чем позволит белой дьяволице завладеть его черным пенисом.
51
Я вас не знаю ( араб.).
В образах этого приговора Феликс усмотрел наспех сделанную подсечку, издевку. Но не увидел на лице Оскара издевки или сострадания. Ты перестаешь узнавать людей, когда они заходят за завесу веры. Он сказал:
— Ты же знаешь Кэнди. Ты любишь ее.
— Я терплю ее, — сказал Оскар. — Но я никогда не любил ее. Она отпрыск тех, кто нас порабощает, кто плюет на нас, когда пожелает. Эта женщина плюет и на тебя, а у тебя не хватает смекалки вытереть свое проклятое лицо. — Он глотнул овальтина, и на губах у него осталась пена.
Малыш Барри попытался прийти на помощь Феликсу.
— Ее вырастили слишком чистенькой, — сказал он. — Ей надо немного опуститься, но она не хочет вымазаться в настоящей грязи. И вот она в темноте рассказывает себе сказку. Она представляет себе тебя одновременно сутенером и клиентом. Так эти благополучные девчонки из высших слоев общества доставляют себе удовольствие, и ты тут ни при чем. Принимая это на свой счет, ты глубоко ошибаешься. Я не говорю, что белые и черные не могут жить вместе, они вынужденыжить вместе. То, что черные должны держаться своего народа, о чем без конца твердит Элиа Пул, — это же чистый бред. Но в данном случае, имея в виду тебя и маленькую мисс Каннинхэм, я говорю: это будет полнейший бред. Ты не знаешь Америки, а она не знает Африки.