Переворот
Шрифт:
Я посмотрел вокруг себя в поисках граждан Куша и, конечно, не увидел ни одного — там были только иностранцы, любители приключений, любопытствующие, чей мозг был уже занят тем, что им предстояло увидеть, а также возвращением в автобус и проблемой найти уборную без длинной очереди. А голова тем временем завершала свою речь, и губы ее двигались явно не синхронно со словами:
«Это было видение, явившееся мне в Раю, где с глаз людей спадает пелена. Все это вы увидели и услышали благодаря советской технике. Спасибо за внимание. Вы можете побродить по пещере, только не трогайте доисторических произведений искусства Сахары — они постепенно разрушаются под воздействием вашего дыхания. Вам будут показаны на стене позади меня слайды с изображениями национального достояния Куша».
VI
Президент — в чем согласны все последующие отчеты —
Голова Эдуму не поразила Эллелу своей тяжестью, как тогда, когда в ней находился водянистый мозг и кровь, — теперь у него в руке было нечто, созданное из бумаги и воска, умерщвленное совсем другим способом. Череп был расширен, чтобы вместить всю технику и электронику, — еще один совьетизм, рассудил диктатор, так как американцы с их более совершенной миниатюрной техникой могли бы поместить все это в череп крота. Однако невзирая на эти небольшие изменения в масштабе, Эллелу прижал голову к своей груди, чтобы порвать последние упрямо не поддававшиеся соединения, и обнаружил, что глаза его обожгли слезы — ведь в жизни он никогда не прижимал к груди эту голову, венчавшую тело человека, который в этом голом мире был ему почти как отец, а сейчас у него появилось такое желание. Они принадлежали к одной породе — оба маленькие, невозмутимые, более остро чувствующие, чем это полезно для единства тела и души, мысли и действия. Король подготовил Эллелу к тому, чтобы править, хотя привело это к его собственному изгнанию. «Король не должен быть свойским, — сказал он своему честолюбивому атташе. — Его обязанность в том, чтобы принимать обиды народа на свое бедственное положение». Король не должен быть свойским— эта истина, чисто африканская, шевелилась в черепной коробке Эллелу, пока оскверненный им череп прижимал свой маленький, похожий на фигу, носик, ставший мягким после реконструкции, к его затихшему сердцу. Тут возмущенные инженеры-электронщики и смесь охранников в синих одеждах туарегов и в зеленой солдатской форме выскочили из своих укрытий и окружили его с намерением убить.
Послышались крики на русском, арабском, на языках вандж и тамачек. Эллелу грубо дернули за галлябие и вырвали из его рук голову Эдуму, но золотая повязка, утратившая значение священного присутствия, осталась у него в кулаке. Вокруг теснились пленившие его люди, дыша ему в лицо не только водкой, но и перебродившим местным пивом, а также кислятиной каши из проса, слизанной с грязных пальцев, вместе с каким-то непонятным легким сладким запахом парикмахерского масла для волос.
— Я — Эллелу, — повторил он, так как с первого раза его не услышали или не поняли его произношения.
Его ударили в ухо — по лицу разлилось багровое омертвение; на него плевали, ему связали руки и стали разжимать пальцы, стараясь вытащить золотую повязку.
Наконец на него перестали наседать, крики прекратились. Появились Опуку и Мтеса, облеченные бесспорной властью: в руках у Опуку был красавец пулемет Бертье, смазанный маслом, как нубийская проститутка, а у Мтесы — едва ли менее волшебный 45-калибровый «магнум». Рядом с лицом Эллелу был развернут патриотический плакат — толпа туристов, мало что понимая, но отступив перед насилием, зааплодировала, словно это сравнение плаката с человеком было запланированным зрелищем, частью национального наследия Куша. Дело в том, что все это время показ слайдов автоматически продолжался и на искаженное лицо разъяренного техника наложилась улыбка бербера, а на нашу схватку — мирная пасторальная картина: стадо овец, пасущихся в низине Хулюль. На плакате была нечеткая фотогравюра, и мою личность не могли установить, пока кто-то из советских не подошел ко мне и не пожал мне
— Полковник Эллелу, — сказал он, — je pr'esume [60] .
— Полковник Сирин, — вспомнил я.
— Смерть врагам народа и ревизионистам-контрреволюционерам, где бы они ни были обнаружены, — сказал он при помощи переводчика, появившегося рядом с ним в мешковатом костюме маоистского туриста и в очках.
— Вот именно, — сказал я, кивнув в сторону жалкой реликвии Эдуму IV, лежавшей на полу пещеры, еще одних останков, развенчанных, никому не нужных, как реквизит за сценой. — Вы не задавались вопросом, — спросил я полковника, — не является ли ваше участие в этой шараде серьезным нарушением договора, существующего между двумя нашими великими демократическими странами?
60
Насколько я понимаю ( фр.).
Полковник пожал плечами и долго, в русской манере, говорил. Его слова были переведены так:
— В бункере ужасно скучно. И в качестве d'etente [61] наше правительство наказало нам свободнее общаться с местным населением.
— Никакого населения здесь не было, пока эта ваша штуковина не привлекла народ. В любом случае аудитория состоит из тех, кто приезжает на день из Занджа и для кого наша граница будет отныне закрыта. Ваша задумка дала небольшой доход, который пошел в карман Комомо, но никак не повлияла на благонамеренных граждан Куша.
61
Разрядки ( фр.).
— Да уж повлияла, товарищ, недаром первый гражданин Куша приехал лично в такую даль, чтобы поприсутствовать у оракула, и мы знали, что так будет.
Полковник явно избавлялся от смущения, вызванного загримированным лицом, и неловкости, связанной с костюмом, и его потуги на всезнание напоминали пытку приема в бункере — его пьяные тосты, его высказывания, полные материалистических клише, его атеистические насмешки. В Коране говорится: «Горе тем, кто отвращает других от пути Аллаха и старается сделать его извилистым». Король однажды приобщил меня к мудрости: «Враги — это обогащение духа, союзники — это реальное бремя». Как настоящая славянская свинья, мой союзник, уверенный, что я теперь знаю о его хитроумном вмешательстве и разделяю шутку, весело поднес огонек к сигарете «Космос», никак не вязавшейся с его лохмотьями и гримом. И я подумал, что должен не только закрыть границу с Занджем, но и аннулировать договор о ракетах, как часто советовал Эзана, — таким образом, я с нежностью думал об Эзане в тот момент — минутой раньше или позже того, как он за коктейлями с орешками влюблялся в миссис Гиббс, чья медная шевелюра играла в пинг-понг с искорками, вспыхивавшими в бесплатном бурбоне мистера Клипспрингера. К моей голове было подключено не меньше проволочек, чем к голове низложенного короля.
И я сказал сидевшему напротив, самодовольно ухмыляясь, полковнику:
— И оракул говорил множество легковесных, бесчестных и предательских глупостей в духе этого мессии буржуазного самокопания, сиониста Зигмунда Фрейда.
— Оракул — разве ты не заметил — касался не только психологии, но и географии!
— Слух о городе в низине Иппи я считаю столь же фантастическим, как и произведенный этим приспособлением анализ невротических сублимаций президента.
— Речь идет не о крупном центре, а о маленьком промышленном городе типа... — После консультации с переводчиком было наконец произнесено: — ...того, что вы называете «провинциальным».
— С большим разнообразием домов и прелестными местами для отдыха, — добавил переводчик.
— Мой министр внутренних дел информировал бы меня, — сказал я им, — даже если бы там появилось поселение нищих. В идеальной пустоте нашей страны и рождение верблюда вызывает встряску.
Полковник улыбнулся, и чешуйки какаового грима отлепились от его щек.
— Ты правильно осудил своего министра внутренних дел: он предатель. А кроме того, он не любит разногласия. Мы же, твои советские друзья, остаемся верными революции. Предупреждая тебя об опасности, мы на многое пошли, чтобы избежать официальных каналов, которые наводнены ревизионистскими шпионами.