Переворот
Шрифт:
— Возможно, мы знаем друг друга.
— Вы знаете друг друга в темноте, — сказал Барри. — А что вы увидите на свету? Ее мамочка — тряпка для мытья посуды, а ее папочка — деревенщина, который поджарит тебя, если найдет нужную кнопку. Поцелуй ее и простись — ты окажешь этим услугу и ей, и себе. Я не говорю о черных или коричневых, — я просто говорю с тобой. Если бы вы с ней были оба зеленого цвета, я бы все равно сомневался в объединении вас как людей.
— Слепым к цвету быть нельзя, — вставил Репа Шварц. — Такого не существует.
— Вы все говорите с парнем так, будто у него есть выбор, — возмутилась Эсмеральда. — Если у него и был выбор, теперь выбора у него нет. Ему его навязали. Он увяз выше головы и уже не может сказать «нет».
— Садись на самолет в Тимбукту — вот и будет «нет», — сказал Репа.
Феликс чувствовал себя загнанным в угол, затолкнутым туда в деловитой американской манере. Его возмущала их попытка заставить его раскрыться и вмешаться в его судьбу, в планы, которые он выращивал; не мог же он объяснить им, что все те истины, которые они выдвигали, были осторожно
— Я читал Книгу книг, как рекомендовал Посланец. «Женщины — это твои поля, ну и иди в свои поля, если тебе хочется».
Оскар поморгал и ответил цитатой:
— «Не сочетайся браком с язычницами, если они не твоей веры. Верующая рабыня лучше идолопоклонницы, хоть она и может пленить тебя».
— Господь сохрани нас, — произнесла Эсмеральда.
В двери закусочной показалась Кэнди — даже издали, сквозь дым и звон посуды, будущий Эллелу заметил, что она плакала. Новые неприятности с родителями, или с Крейвеном, или с какими-нибудь другими белыми лекторами. Она, стесняясь, подошла к их черному столу, чувствуя, что и тут ее недолюбливают. Тем не менее в честь весны она надела желтый свитер и белую плиссированную юбку. Феликса, словно приливной волной при появлении луны, приподняло со стула.
Разозлившись, Оскар Икс вскочил с места.
— Не желаю я больше заражаться, — объявил он так, чтобы все слышали, — общаясь с клоунами-полукровками и лакеями обреченной расы дьяволов. — А Феликсу повторил, четко выговаривая слова, точно отрепетировав: — Ляанату Аллаху алейка [52] .
И ушел, забрав с собой Второй храм и Третий храм, веселые совместные поездки, Братство. Словно волна горячего воздуха ударила в лицо Феликса от его проклятия, — впервые он это почувствовал в детстве, узнав, что у него не было отца. И этой горячей волной был Аллах. Аллах — это суть вещей, невозможность их изменить. Друзья наши все для нас умирают, некоторые еще прежде, чем мы родились.
52
Господь проклинает тебя ( араб.).
Давайте на минуту отступим на тонкую почву психоисторической гипотезы. У нашего молодого героя (не такого уж молодого в глазах его шумных советников: к 1958 году он подходил к двадцати шести годам) была жажда абсорбции, которая побуждала принимать то, что должно было бы его отталкивать: он увез из Соединенных Штатов не только испуганную Кэнди Каннинхэм в голубом льняном костюме, но и Народ ислама, воспринятый им как некий вариант бежевого идеализма, состоящего из смешения суровости, ксенофобии, порядочности и изоляционизма. Подобно тому как иммигранты, поселившиеся в Новом Свете, сохраняют в местах своих этнических поселений народные танцы и кухонные рецепты, которые уже давно отошли в прошлое на родине, Эллелу придерживался иссохшего стилизованного варианта веры, от которой отошел в середине шестидесятых Оскар Икс, когда скандалы, связанные с сексуальным блудом Посланца (от него забеременели не одна, а две секретарши!), привели к кровавому исходу — на 166-й улице Западной стороны Нью-Йорка был убит его шеф-министр раскольник Малкольм. Так что Народ ислама был просто еще одной преступной шайкой. Разочаровавшийся Оскар поступил стажером в чикагскую полицию и с ненаигранным энтузиазмом помогал топить длинноволосых демонстрантов во время съезда демократов в 1968 году, а в это время его отринутый брат разжигал революцию, которая сбросила Эдуму IV и принесла в Нуар, переименованный в Куш, исламский социализм.
Теперь дорога была уже везде заасфальтированной, на ней валялись порванные бумажные билеты и обертки от фруктового мороженого. Вокруг нас кружили голуби — они трепетали и важно вышагивали, но не отлетали, объевшись раздавленным жареным картофелем и просыпавшейся кукурузой. Первыми, кого мы увидели, были китайцы — небольшая группка официальных визитеров в голубовато-серых пижамах со множеством карманов и в очках массового производства с проволочной оправой (и наверняка с одинаковой диоптрией), покоившихся на их толстых щеках в то время, как они, оторвав взгляд от путеводителей, смотрели с улыбкой, прищурясь, на что-то наверху, что было еще не видно нам. Мы вышли на них из-за поворота, и, словно увидев еще одно специально припасенное для них местное чудо — запыленного переодетого президента и его одуревшую от наркотиков, восхитительную компанию, шедшую пешком и ехавшую на верблюдах, китайцы в едином порыве покорно повернулись и, поморгав, перенесли все свое внимание на нас. Судя по всему, они были потрясены, когда усталый верблюд направился прямо на них, презрительно выпятив нижнюю губу, и заставил их расступиться и сгруппироваться по краям дороги. Они принялись обмениваться шутками на своем забавном птичьем языке.
Как эти конфуцианцы попали сюда? Ответ на этот вопрос ждал нас за следующим поворотом дороги, за которым обнаружилась стоянка, очищенная от взорванных пластов, и на ней — шесть или семь больших туристических автобусов, одни — полосатые, как зебры, другие — пятнистые, как жирафы. На их боках значилось название занджского туристического агентства, того самого, которое в других направлениях показывает изумленным чужестранцам
— Закрою границу, — сообщил я Шебе. — Это же бестактно.
— А по-моему, это к лучшему, — протянула она из своей отключки. — Можно еще лимонаду?
Мы были постоянными покупателями в киоске с прохладительными напитками, в котором хозяйничал изгнанный из племени джерма, продававший шипучее питье всех цветов.
— Вся утлая экология Балака, — сказал я ей, — истощена.
— Там еще много осталось, — заметила она.
— Достаточно одного микроба, чтобы убить гиганта, — пояснил я ей. — Я за это шкуру спущу со старика Комомо.
Вамфумель Комомо — пожизненный президент Занджа: рост — шесть и шесть десятых фута, вес — триста семьдесят фунтов. Он носил (и до сих пор носит, но для моего спокойствия оставим это описание в прошлом времени) ослепительные одеяния, каждый рукав которых был такого сложного рисунка, что швеи лишались зрения, и корону из позолоченного черепа оскаленного гепарда. Самое скверное: он любил флиртовать. Этому научили его англичане. Они флиртовали с ним: захватили в плен, когда он возглавлял партизан, посадили в тюрьму, объявили о казни, а потом, когда стали вздыматься волны свободы и они вынуждены были убраться восвояси, Комомо вдруг сделали президентом в обмен на обещание не сгонять белых поселенцев с плодородных земель и с небольшого морского побережья. В территорию Занджа был включен жалкий порт на Красном море, — так ребенок, глядя в сторону, протягивает пальчик и дотрагивается до мокрой краски. Основная территория Занджа была столь же неплодоносной, нерентабельной и величественной, как Куш. Но старик Комомо с его живописными регалиями в виде шкур диких кошек, декоративными оторочками и военными медалями менее значительных европейских стран без устали флиртовал с международным сообществом: пригласил американцев построить ему завод по опреснению воды, а затем выгнал их; пригласил русских обучать его воздушные силы, а потом прогнал и их; он доил даже австралийцев и постсукарновских индонезийцев, прося о помощи в виде строительства шоссе, завода по переработке фосфатов или трансляционной антенны в милю высотой. Теперь его любимцами были китайцы, тянувшие ему железную дорогу из его паршивого маленького порта в дурацкую новую столицу Занджомо, которую он распорядился построить в глубине страны в прославление Комомо; планировка улиц в ней была заимствована у барона Османа, правительственные здания скопированы с фотографий забытых всемирных ярмарок, а главным украшением должен был служить бронзовый сталагмит с изображением хитрого лица Комомо в подражание «Бальзаку» Родена, который скорее всего лишь на неделю переживет свою модель, так как к тому времени зять и соперник старого любителя пристраивать родственников уже расплавит этот монумент на пули. На древней одежде Комомо не было ни складочки, не украшенной за счет приватных доходов, которые он взимал с корпораций тубабов так же беспечно, как его предки, вожди каннибалов, взимали дань с арабских работорговцев; флиртовал он и со всеми слоями населения своей страны, появляясь в страусовых перьях в степной деревне и в каске — в копях, где добывают магнезию, утихомиривая африканцев с помощью налога на лавочников-индусов, а поселения азиатов с помощью публичных чтений «Упанишадов» [53] , уравновешивая свои осуждающие выступления против Яна Смита и по-прежнему привилегированного Клуба атлетов Занджа фотографиями, на которых он целуется с заезжим дьяволом или местным «землевладельцем» и «бизнесменом», громко, с тщательно взвешенными децибелами прославляя «чистоту племен наших великих африканских масс» и «полнейшую непредвзятость нашей конституции по части цвета кожи». Американской прессе нравился этот искусный клоун — на ее фотографиях он походил на негатив Санта-Клауса. А теперь Комомо затоплял мою чистую, нищую, но гордую страну автобусами, набитыми живностью в виде третьеразрядных чу-шмо, немецких фотографов-энтузиастов, английских старых дев, выискивающих, чем бы поживиться, болгар, любопытствующих датчан, итальянских археологов и помешанных на путешествиях американских студентов, которых родители, пропойцы и адюльтерщики, подбивают уехать из дома и дать капитализму спокойно умереть, — и все это ради того, чтобы посмотреть на мертвую голову в мертвом центре Дурного края.
53
Основа всех ортодоксальных религиозно-философских систем Индии. Время создания — VII—III вв. до н. э. — XIV—XV вв. н. э.
За следующим поворотом дороги я почувствовал жжение в руке от узды — так натянул ее мой нагруженный верблюд, вновь обретя жизнеспособность, — и увидел полихромовую, полиглотную группку, столпившуюся у входа, видимо, в пещеру. Она походила на витрину универмага, искусственную и плохо оформленную, опрысканную зелеными блестками. Говорят, что Бог спешил, создавая эти Балакские горы. Говорят также, что короли Куша, изгнанные из Мероэ христианскими ордами Ахума, возможно, направились сюда, возводя по пути города, едва отличимые от скал. Или же — третья вероятность — не отличающиеся тонкостью Советы, выбрав это место для того, чтобы поливать грязью неподкупного президента Куша, со свойственной им тяжеловесностью соорудили нечто напоминающее столь дорогие их сердцу бетонные конструкции с куполами и парапетами.