Перевозчик
Шрифт:
Покидая келью Вибунду, преисполнившегося по этому поводу весьма убедительного облегчения, Мичи еще слышал сквозь дверь последние раскаты его ворчания:
– И даже не вздумай возвращаться сюда с очередной гадостью, которую обнаружишь в залежах старого барахольщика!
Назначение обнаруженных в сундуке предметов было теперь понятно. Котта, вайгни и джуми были предназначены для приготовления ойи: ступка с пестиком, мисочка для смешивания компонентов - йими, сангали, иду и нишри, что содержались в плотно закрытых коробочках, и сосуд с длинной ручкой, в котором ойа четырежды доводилась до кипения на жаровне. Соединенные между собой толстые медные пластины, действительно, этой самой жаровней, именуемой буртха, и оказались. Маленькая сковородка на круглых ножках служила поддоном для угольков, а большая, наполненная песком, размещалась поверх жаровни. Все эти приспособления, столь плотно уложенные, выдержанные в едином стиле, составляли, как объяснил Вибунду, походный набор ойадо: все необходимое для полноценного действа, готовое к переноске и позволяющее приготовить настоящую ойу в любом месте. Даже запас угля и песок были предусмотрительно включены. Перед тем, как бережно уложить
Наутро, вволю наплескавшись в купальне, Мичи как следует подкрепился - теперь, после знакомства с «Простой хорошей едой», привычная трапеза обретала особый смысл, так что Мичи решил повнимательней относиться к знакомым блюдам, разбирая, запоминая вкус, пытаясь даже и отгадать, что, да как, да из чего было приготовлено - чтобы позже сверить предположения с поваренной книгой Онди. Читать ее подряд показалось ему не так занимательно, как знакомиться с рецептами - щедро сдобренными философскими отступлениями старика - по одному в раз, сопоставляя с первоисточником свои наблюдения.
Иканава-самадо появился в Библиотеке сразу же после завтрака. «Вараготи» он знал: читал в свое время, случайно наткнувшись на эту, мало кому известную, книгу где-то в недрах Библиотеки; проникся тогда, казалось, не меньше Мичи - но за житейскими хлопотами первоначальный восторг как-то подрастерялся, так что - если бы не Мичи, с таким восторгом ему говоривший о «Вараготи» - едва ли о ней бы теперь и вспомнил. Книгу он, впрочем, по старой памяти обнаружил довольно быстро - хоть та и стояла, всеми забытая, на одной из бесчисленных полок с неразобранными еще рукописями, только лишь ожидавшими своей очереди на внесение в полный библиотечный перечень; здесь легко бы могла она затеряться навечно. Держа «Вараготи» в руках, Мичи немедленно отправился в контору Библиотеки, где собственноручно и внес запись, с указанием точного индекса, и в Большой Перечень, и в список книг, относящихся к общественному устройству, и - нарушив порядок ради правого дела - в разделы, посвященные древней истории, философии, и к тому ряду книг, что повествуют о нравах и обыкновениях дальних земель. Добавил он «Вараготи» и в список новинок, что лежал в Библиотеке на самом виду и пользовался среди заядлых читателей неизменным заслуженным интересом.
Сложность - и основная причина, по которой столь славная книга оказалась погребена в бездонных запасниках Библиотеки - заключалась в том, что определить принадлежность ее к разделу, тому или этому, представлялось несколько затруднительным. Будучи целиком и полностью вымышленной, она - если точно следовать принятым правилам - не могла относиться к тем спискам, в которые Мичи, на собственный страх и риск, записал ее - позволив себе, возможно, отношение слишком вольное. Даже и в поэтический ряд «Вараготи», написанная великолепной прозой, не вписывалась никак - хотя именно здесь ее иносказательность, отвлеченность, оторванность от действительности могли бы скорее служить достоинством. Старые, известные рамки были ей слишком тесны - но, оставаясь пока в своем роде вполне единственной, не могла она положить и начала разделу новому: представленный только одной лишь книгой, раздел этот, по привычной самадо мерке, любому казался бы делом странным. Мичи вписал индекс на внутреннюю сторону книжной обложки, отнес «Вараготи» на полку и выставил так, чтобы всякий нашел ее без труда. Самое важное было сделано.
Обдумывая, как бы ему поскорее приступить ко взятому на себя поручению - изготовить достаточное количество списков чудесного произведения - Мичи, раз уж бродил по Библиотеке, решился сходить и по индексу, что был указан на обороте служившей закладкой карты. Миновав пару витков спирали, воспользовавшись лесенкой, что соединяла разные уровни, протиснувшись в узких сквозных проходах, он, наконец, оказался на нужном месте. Тупиковое ответвление одного из коридоров: высотою в два человеческих роста полки, сплошь заставленные пыльными рукописями, ни для кого уже долгие годы не представлявшими даже малейшего интереса. Как и предполагалось. Обозначенная в индексе полка находилась в самом низу. «Хорошо, не придется хотя бы тащиться за лестницей» - думал Мичи, склонившись и пытаясь при тусклом свете фонарика - обыкновенной свечи в обязательном, во избежание возгораний, защитном кожухе - разглядеть названия книг. Полка - Мичи улыбнулся подтверждению прежней своей догадки - была плотно заставлена старыми судовыми журналами; было их здесь никак не менее полной меры. Мало чем отличавшиеся друг от друга потрепанные тома относились, судя по виду, ко времени, когда Онди был еще совсем юным, едва старше Мичи - а до собственного его появления на свет оставалось лет едва ли не втрое больше, чем он до сих пор прожил. Что именно здесь могло вызвать интерес старика, оставалось полнейшей загадкой. Загадки, обыкновенно, вызывали у Мичи острое желание поскорее найти ответ, во всем разобраться - но труд, очевидно, его ожидал немалый. Предстояло подряд пролистать все четыре меры старых журналов - пока не отыщется тот, из какого взята страница. Если, конечно, она вообще имеет к ним отношение. Мичи вздохнул и начал с того, что стоял самым первым, слева. «Хамми», двухмачтовая торговая шхуна. Спущена на воду в Ооли, в год 815 от Конца. Списки команды; даты выхода в море и возвращения в порт приписки; курс, принятый на борт груз, имена вахтенных, глубина воды, сила и направление ветра, скорость судна - и пустые места, что отведены были под «заметки и наблюдения». Удачные плавания, без происшествий, вообще без каких-то особых событий. Год за годом. Списана и разобрана в году 879, как и положено. Все страницы на месте. Вообще, Мичи порою любил полистать судовые журналы; что-то было в них такое - простое, честное, настоящее. Пометки сухие, строгие, позволявшие разве что только предполагать стоявшие за ними риск и борьбу, удачу и невезение, крушения и надежды. Некоторые из этих бесстрастных, молчаливых свидетельств ложились порой в основу тех книг, что так его завораживали; путешествия, впрочем - те, о которых пишутся книги - выпадают не всякому кораблю. Многим ведь так и приходится всю дорогу сновать между Ооли и каким-нибудь, скажем, Граа. Туда - медную утварь, стекло, бумагу и ткани, обратно - масло плодов ошри, в пузатых бочонках; что же еще можно взять на Граа, чего бы в столице не было? Так протекала, похоже, и жизнь кораблей, журналы которых - все, что осталось после того, как, отслужив положенное, суда были разобраны на верфях Большого Ооли - теперь находились на этой полке, сданные на хранение: по совместительству Библиотека служила и городским архивом.
Мичи захлопнул книгу, чихнул от поднявшейся пыли и потянулся за следующей. «И что же я, собственно, здесь ищу?
– думал он - Непонятно. Недостающую книгу? Шестадцатую, до меры? Но ведь это же только догадка... впрочем...» Шестнадцатая? Он задумался. Нет, едва ли. Было бы слишком просто. И пришлось бы еще допустить, что старик не просто заинтересовался напоследок какой-то ветошью, а, напротив - припрятал здесь что-то важное. Да и закладка его оказалась бы не случайным листком бумаги, а именно же подсказкой - намеренной, хоть и не явной. Действительно, лучшего места, чтобы припрятать книгу, представить-то невозможно. Желая проверить догадку, Мичи провел кончиками пальцев по пыльным корешкам судовых журналов, отсчитывая число; вытащил тот, что стоял по счету шестнадцатым.
Засыпая к рассвету, не вспомнив об ужине, даже за лати бежать поленившись, не будучи в силах расстаться хотя бы на панту с найденным здесь сокровищем - и верно, той самой, последней книгой, завершающей всю подборку - Мичи узнал об Онди гораздо больше, чем мог вообще надеяться. Он знал теперь все - или почти все - о годах его юности; понимал с очевидностью, как сложилась судьба его, проследив ее от истока. Знал и тайну, какую пронес через всю свою долгую жизнь старик - поначалу еще надеясь однажды воспользоваться, позднее - не встретив того, кому пожелал бы ее открыть, а в последние годы, похоже, и попросту потеряв интерес ко всему, кроме старой поэзии и течения облаков. Едва углубившись в знакомство с рукописью, Мичи исполнился было негодования на старика, умолчавшего о вещах столь важных - и прежде всего для него же, Мичи, представлявших особенный интерес. Речь ведь шла-то, в конце концов, о морских путешествиях, дальних странствиях, затерянных островах, сокровищах и таинственных происшествиях! Онди при всем желании не нашел бы слушателя благодарнее и внимательней, чем юный его воспитанник. Так с какой же стати он счел за лучшее всякий раз обходить стороной вопросы, занимательнее которых для Мичи не было ничего на свете? Только ближе к концу его рукописи, разрываясь по-прежнему между обидой и восхищением, Мичи стал хоть отчасти способен понять причины, что двигали стариком. Прежде, чем смог он найти в себе сил согласиться с решением Онди - полагавшего, видно, молчание выбором наилучшим - пришлось ему испытать немало уколов досады, весьма болезненных. Дело в том, что самим своим существованием рукопись эта была обязана лишь тому обстоятельству, что Онди - имевшему, как выяснялось, много чего сказать - поговорить было, собственно, не с кем. Канва событий, мало в чем уступавшая столь обожаемым Мичи рассказам о дальних странствиях, самому старику представлялась делом второстепенным; гораздо важнее была ему суть и значение некоторых переживаний, с которыми довелось ему соприкоснуться - и в этом, уж так сложилось, найти себе подходящего собеседника Онди едва ли и вовсе надеялся. Что же было Мичи всего обидней, так это само нежелание старика открыться ему, довериться, поведать свою историю - и все по единственной лишь причине: Мичи казался ему, очевидно, совсем ребенком - толковым, сообразительным, подающим надежды, но, в силу возраста, неспособным еще к пониманию тех вещей, в которых и сам-то Онди, за долгие годы, не смог разобраться полностью. Мичи дочитывал рукопись - и не мог уже обвинять старика за его молчание: слишком все было сложным, о слишком уж странных переживаниях повествовал он. События собственной юности представлялись, похоже, Онди нелегким бременем - и взвалить его на чужие плечи он попросту не решался. Соприкоснувшись с тайной - и целую жизнь посвятив попыткам ее осмысления - Онди не был уверен, что мир вообще был готов услышать те вещи, о которых он так долго он размышлял и молчал. Покидать же мир, навсегда забирая секрет с собой, старику представлялось в какой-то мере несправедливым: по его убеждению, никогда и ничто в мироздании не происходит случайно, потому и любое знание, всякая истина - с тех пор, как однажды явили себя восприятию и разумению - непременно должны были стать неотъемлемой частью всеобщего бытия, и препятствовать этому означало противиться ходу вещей, самовольно встревать в пути и течения вечности. Онди поставлен был перед выбором сложным - будучи посвященным в тайну, не знал он, однако, должно ли открывать ее: подходит ли время, благоприятны ли обстоятельства; собственные наблюдения всякий раз убеждали его в обратном. Решение, принятое в итоге, оказалось отчасти понятным уже и Мичи, кое-как одолевшему, все же, первоначальную свою горькую обиду на старика. Рассмотрев дело со всех сторон, он нашел, что - вполне вероятно - и сам поступил бы подобным образом: выразил бы себя с предельными ясностью и полнотой, и доверил судьбе решать, чему и когда случаться. Онди - теперь уже Мичи мог это оценить - поступил безупречно: оставил свое свидетельство, да и в таком еще месте - правильном, подходящем - где ничто не грозило странным его запискам, покуда стоит еще славный Ооли. Сделал даже и больше: оставляя последний ход за самой судьбой, отыскал в себе все же решимости сделать намек, подсказку, своеобразный ключик - облегчая тому, что должно быть найдено, возможность все-таки отыскаться. И за что теперь Мичи был благодарен ему разве только что не до слез, понимая вполне уже ясно всю тяжесть душевной его борьбы - а раздумывал и сомневался Онди, похоже, едва ли не до последнего - что вручил он свой ключ не кому попало, а все же ему, Мичи; уповал, вероятно, на внимательность, любопытство, какие в нем сам же, прежде всего, и взращивал: книга за книгой и день за днем.
Судовой журнал последнего плавания «Лонты», потерпевшей крушение у берегов безымянного архипелага, что от Ооли далеко к юго-юго-западу, в год от Конца 910, Онди вел собственноручно, сообразно своей обязанности помощника штурмана - каковую должность и занимал он на корабле. Журнал продолжался его заметками, содержал изрядное количество юношеских стихов, и завершался гораздо более поздним, последовательным, пространным и обстоятельным описанием всех событий того периода его жизни - поскольку Онди и был единственным из команды судна, кому посчастливилось уцелеть и остаться среди живых.
~
Данный отрывок предоставлен в ознакомительных целях и составляет чуть менее половины книги.
Полный текст размещен по адресу:
http://samolit.com/books/8417/