Перевозчик
Шрифт:
Однако, лихо завернуто, Онди!
– мысленно восхитился Мичи, перечитав последнее предложение пару раз, дабы убедиться, что действительно уловил его смысл.
«Будучи неизбежной данностью, подобная ограниченность могла бы - что часто и наблюдается среди определенного склада людей - восприниматься исключительно в качестве досадного источника беспокойства, вынуждающего искателя истины снова и снова покидать пространство идей, уступая позыву плоти, что настойчиво напоминает каждому о потребностях, нуждающихся в утолении - и, желательно, самом безотлагательном. Долгое время искренне разделяя подобное отношение, автор этой книги имел обыкновение пренебрегать, насколько то было возможным, телесными нуждами, надолго забывая о них за чтением и письмом, заглушая их голос работой и размышлением. Когда же потребность становилась уж слишком настойчива, разумнее всего представлялось ей уступить, утолив голод наиболее простым и бесхитростным способом - по возможности, не отрываясь при том от чтения. Так продолжалось бы, вероятно, и до сих пор, не вмешайся в дело судьба, в милосердии своем даровавшая автору счастливую встречу с небезызвестным Халдо, извлекателем поистине величайшим, да к тому же и превосходным поэтом, вероятнее всего известным читателю прославленной своей выборкой под названием «Берега одиночества».
Книга, на которую ссылался Онди, была Мичи известна: то действительно была работа значительная, даже и знаковая, в течение многих лет служившая непревзойденным образцом искусства саманавадо. «Берега одиночества» были поэмой в прозе, огромным лоскутным одеялом, составленным из бесчисленных кусочков, которые Халдо собирал на протяжении целой жизни. Будучи гимном во славу полноты бытия, книга эта преимущественно состояла
«Будучи счастлив возможностью не только оказаться в обществе человека столь замечательного и заметного, но и беседовать с ним - что, как известно доподлинно, удавалось немногим, ибо Халдо предпочитал вести жизнь крайне уединенную - автор, конечно, горел желанием задать великому саманавадо множество вопросов: узнать его мнение о той или иной книге, спросить совета в выборе чтения, выяснить нынешние его вкусы, пристрастия, поинтересоваться текущей работой, полюбопытствовать об открытиях и находках, сделанных им уже после создания «Берегов». Халдо же - хоть, казалось, и не чуждался такой беседы - самым решительным образом отказался вести ее в стенах Библиотеки, объяснив, что строго придерживается определенных правил, позволяющих ему из любой ситуации извлекать полноту возможного удовольствия. По его словам, это было особого рода искусством, постижению и совершенствованию которого он посвятил последние годы своей жизни. Один из его приемов - хорошо знакомый всякому читателю «Берегов одиночества» - состоял в том, чтобы не смешивать меж собой однородные переживания, поскольку это не позволяет раскрыть присущую им глубину, наилучшим образом доступную восприятию именно благодаря противопоставлению. Так, по его мнению, беседа о книгах в окружении книг была подобна рисованию мелом на листе белой бумаги - а потому он поставил автора перед своеобразным выбором: либо отправиться тотчас в какую-нибудь пристойную харчевню, и вот там уже, наслаждаясь обедом, продолжать разговор о книгах - либо, не покидая стен Библиотеки, перейти к обсуждению, скажем, хорошей кухни. В полной мере осознавая свою полнейшую неспособность поддержать хоть сколько-нибудь связную беседу на подобную тему, автор предпочел первую из предоставленных возможностей - на что Халдо заметил, что, в действительности, выбор является здесь надуманным. По его мнению, всякая дельная беседа о кухне, да еще на голодный желудок, неизбежно окончилась бы в трактире; с другой стороны, отобедав, двое ученых мужей, обменявшись мыслями отвлеченными, насладившись сполна разговором касательно книг, пожелали бы вскоре вернуться в их окружение, столь для себя естественное, что в нашем случае означало - под своды Библиотеки. Однако, если бы только обед удался на славу, само это переживание непременно бы побудило товарищей, оказавшихся вновь среди книг, в привычной своей среде, к обсуждению особенностей и достоинств отведанных только что яств, которое непременно переросло бы в разговор о собственных - эти слова произнес он с особенным выражением - открытиях и находках в подобной области. Автор поспешно заметил, что не располагает пока, к сожалению, сколь-нибудь значимым опытом этого рода - в ответ на что Халдо взглянул на него с неподдельным состраданием и сказал: ну, так идем же скорее! Оказавшись в небольшом заведении, отличавшимся, по его словам, занимательным своеобразием, не идущим в ущерб вкусу и качеству, Халдо подробно и вдумчиво изучал меню, советовался с хозяином, вытребовал к себе повара, долго обсуждал с ним особенности приготовления, и сделал, наконец, заказ для нас обоих - хотя автор и предполагал поначалу ограничиться кружкой-другой привычной ему оммы.
Беседа текла ко взаимному удовольствию; Халдо не только охотно делился собственными впечатлениями о прочитанных книгах, но и с большим - и крайне лестным для автора - интересом выслушивал его скромные суждения. Питая особую страсть к старой и незаслуженно забытой литературе, Халдо, по его словам, не располагал достаточно широким кругозором в современной словесности, а потому рад был возможности услышать о стоящих книгах - из тех, что написаны были в последние годы. Ел он также с видимым удовольствием, смакуя блюда, которые - распознавши в Халдо ценителя и знатока - готовили для него с особенным тщанием. Впрочем, даже и самая изумительная еда не только не отвлекала его от обсуждения, но, казалось, действительно способствовала течению беседы. Так или иначе, обед подошел к концу. Вернувшись в Библиотеку, где у Халдо еще оставались кое-какие дела, мы продолжили разговор; тут же, резко переменив тему, он принялся объяснять свои взгляды не только на кухню, как таковую, но и чувственную сторону жизни в целом. Его утверждение о неделимости и равнозначности половин, из которых состоит человек: духа и плоти, тела и разума, а также рассуждения о необходимости поиска равновесия между ними были ясными и убедительными. Чтобы стать хорошим саманавадо - говорил он - недостаточно научиться собирать под одной обложкой разрозненные чужие мысли. Весь смысл этого искусства состоит в созидании цельности из отдельных, дробных частей - а чего, в этом случае, стоит мастер, не умеющий собрать в единое целое свою собственную жизнь? На выдвинутое автором возражение касательно первичности и превосходства идеи, Халдо ответил, что размышляющий подобным образом человек, может быть, и способен написать хорошую нравоучительную книгу, годную для воспитания незрелых юнцов, но никогда не создаст ничего действительно стоящего, в силу собственной однобокости. На одной ноге далеко не уйдешь - сказал он, а потому единственный путь к хорошим книгам лежит через хорошую жизнь, в которой отдельные части не противостоят, не мешают друг другу, но взаимодействуют слаженно, раскрываясь в полноте благодаря обретенному единству. Он не отрицал, что в каком-то смысле тело и в самом деле служит для духа клеткой - наподобие той, где содержат в неволе пойманных певчих птиц; видел он в подобном ограничении, однако же, не препятствие, но скорее творческий вызов; подобно тому, как правила стихосложения, хотя и ограничивают поэта определенными рамками - как река ограничена берегами - они же и позволяют потоку чувства принять не только определенное направление, но также и выраженную форму, в которой свободно разлитая в мире красота словно сгущается и уплотняется. Быть поэтом, по его мнению, означало превратить собственную тюремную камеру в роскошно обставленную комнату с прекрасным видом - а потому всякому, кто желает состояться на этом поприще, следует развивать не только умение составлять слова в строку, но прежде всего - умение складывать отдельные части себя в завершенное целое.
Впечатление от этих слов, подкрепленных примером собственной его жизни, было огромным - а созданные им шедевры служили неоспоримым доказательством его правоты. Вполне удостоверившись в превосходстве его точки зрения, автор счел для себя совершенно необходимым последовать убедительным доводам Халдо, и спросил у него совета касательно первых шагов на пути обретения столь желанного равновесия. Выучись готовить - ответил тот. А еще - отыщи-ка себе подружку, да не забывай к ней наведываться почаще. Трубку курить, пожалуй, будет совсем не лишним - но чтобы не впопыхах, между делом, а вдумчиво так, со вкусом. И непременно же сразу и приучись разбираться в стоящем табаке. Ну, и попробуй ойи, при случае. Только не быстрой, конечно, а правильной, настоящей. Не всем она подойдет - сказал он - но уж если вы с ней друг дружке окажетесь по душе, она тебя дальше всему и сама научит. В общем - продолжил Халдо - не так уж важно, что именно, как, и в какой последовательности предпринять: гораздо важнее само понимание цельности, само стремление к равновесию. Но эти четыре пути - они самые благодарные, самые щедрые. У всякого своя предрасположенность, свой путь к полноте бытия - говорил он - кому-то, возможно, следует скользить по волнам под парусом, или выращивать цветы у себя под окном. Что до меня, то путь мой - закончил Халдо - лежал поначалу единственно через кухню; необходимо, однако же, испробовать многое, чтобы найти то самое - и тебе ли, как саманавадо, этого не понять?
Последовав его совету, автор, среди прочего, посвятил некоторое время прилежному освоению кулинарного искусства. И хотя отсутствие природного таланта к высокой кухне вскоре проявило себя с достаточной очевидностью, это никоим образом не приуменьшило его радости, поскольку даже и сам процесс обучения оказался чрезвычайно захватывающим, так что путь этот, шаг за шагом, действительно вел его - да и продолжает еще вести - к восстановлению целостности. Хорошая кухня, и верно, оказалась во многом подобной ремеслу извлекателя: выбор продуктов, правильное хранение и подготовка, усвоение общих законов приготовления, сочетания, искусство подачи готовых блюд - все это требует отношения столь же искреннего и внимательного, как составление, скажем, хорошей выборки. Ограниченные определенными рамками, оба занятия эти оставляют открытой возможность творческого подхода - и данная книга, являясь своеобразным плодом изысканий автора, что доставили ему столько счастливых мгновений, возможно, окажется полезной даже и совершенно неподготовленному читателю, пожелавшему научиться созданию блюд вкусных и чрезвычайно простых, поскольку первичным намерением именно и служило написание сборника легких в освоении и приготовлении рецептов. Принцип, согласно которому были они отобраны среди множества, заключается в том, что каждое из представленных в книге блюд может служить основой, отправной точкой для бесконечного множества вариаций - что требует от читателя скорее не строгого следования рецептам, но понимания общего видения, заложенного в основу - и самостоятельного исследования открывающихся перед ним возможностей.
Тебе, Халдо, с благодарностью.
Ты прав.
Онди»
Представить себе Онди среди булькающих кастрюль Мичи по-прежнему был неспособен. Тем не менее, он чувствовал, что узнал нечто новое, ранее не известное - словно прежде имел он дело только с готовым блюдом, а теперь заглянул на кухню и увидел, из чего же и как оно приготовлено. Плотная завеса тумана, скрывавшая прошлое Онди, его становление, пройденный старым самадо путь, понемногу рассеивалась, и отдельные, обрывочные сведения уже начинали складываться в картину более или менее цельную - хотя до окончательной полноты еще было ей далеко.
Мичи пролистал несколько страниц с рецептами. Верный себе, Онди не ограничивался простым перечислением составляющих, предложением заменителей, описанием способов приготовления. Каждый его рецепт обязательно включал в себя небольшое отступление, помогавшее видеть в кулинарном искусстве упражнение в поиске равновесия и завершенности. Онди вдохновлял, заставлял задуматься, будил мысли и чувства - но если поначалу вдохновенный и увлеченный автор «Простой хорошей еды» не вязался с привычным для Мичи образом старика, то теперь непонятны были ему причины, по которым Онди позднее со всей очевидностью предпочел эту часть своей жизни оставить в прошлом - как книгу, которую прочитали и возвратили на полку. Мичи рассеянно перелистывал страницы - пока, наконец, не понял, что большинство представленных здесь блюд были ему хорошо знакомы. Он совершенно точно пробовал почти каждое - причем, как правило, в нескольких разновидностях. День за днем их готовили и подавали самадо в библиотечной трапезной.
Мичи держал в руках последнюю книгу из сундука Онди. Название не было обозначено на темно-красном кожаном переплете, но Мичи охотно поставил бы золотой на то, что заранее знает, что же скрывается под обложкой. Хотя выбор старика порой удивлял его, здесь сомнений не оставалось: это могли быть только «Берега одиночества».
Мичи открыл книгу и кивнул, довольный, подтверждению этой своей догадки. До сих пор он как-то не вполне отдавал себе отчет, что все содержимое сундука отныне принадлежит ему: гораздо важнее было запоздалое, но волнующее знакомство с Онди, каким Мичи его узнать не успел. Только теперь, понимая, насколько приятно было ему держать эту книгу - и как не хотелось ее выпускать из рук - он испытал, наконец, нечто похожее на радость обладания. Он вспомнил найденный в одной из шкатулок складной ножик, о полумере лезвий - мечту любого мальчишки - и улыбнулся, растерянно и смущенно. Хорошая вещь, полезная, на все случаи жизни. Онди, несомненно, понимал в этом толк. Его наследие - почти наполовину еще не разобранное - приходилось Мичи, только вступавшему в жизнь, как нельзя более кстати. Неопытный совершенно в делах житейских, Мичи, возможно, и обзавелся бы со временем всем необходимым, но получить сразу так много замечательных вещей - не говоря уж обо всех этих славных книгах - было ему, безусловно, весьма приятно. Что касается книг, Мичи давно уже порывался приступить к составлению собственной библиотеки - однако Онди неизменно его отговаривал. «Не трать денег - говорил он, - не торопись. Чтобы оказаться в твоей подборке, недостаточно книге быть просто хорошей книгой. Их, таких, хоть и меньше, чем нам бы, самати, хотелось - но все таки слишком много. Ведь на то и Библиотека: читай себе, наслаждайся - и совершенно бесплатно, прошу заметить! А вот себе уже книгу оставить имело бы смысл тогда - и тогда лишь только - когда что-то тебя с ней связывает, когда будто она и больше тебе, чем книга. Когда ваши с ней судьбы переплетаются. Когда она становится частью тебя, продолжением твоей жизни. Так не только с книгами - с любыми вещами. Можешь ты обойтись, без того или этого - радуйся. Свободе своей радуйся, ею превыше иного и дорожи. И вот если ты вовсе уж точно знаешь, к чему тебе эта книга, или иная вещь, если и жизни себе без этого не представишь - тогда и приобретай. А иначе - что вещи, что книги... есть у них, знаешь, одна наклонность: всякое место собою заполонять. Накапливаются поначалу по полкам, а вскоре и по углам; глядишь - уже и клочка свободного не найти, только и бродишь, как в лабиринте, на каждом шагу о приобретения свои спотыкаешься. Потом не знаешь, куда и деться: избавиться, вроде, жалко - а пользы самому никакой. Вроде и много всего вокруг - а как до дела доходит, самого нужного отчего-то всегда и нет. А нет его потому, что когда всего кругом чересчур уж много, непременно теряешься, видеть ясно перестаешь, не понимаешь совсем уже, что же и важно, по-настоящему. Человек - он, как ни посмотри, из этого состоит: из книг, из вещей, из людей, что с ним рядом, из дел и забот своих… Это нас - как бы выразиться?
– определяет. Да, вот точное слово. Окружение наше эту определенность и создает - а любая определенность суть ограниченность. И если уж дело твоих же границ касается - не разумно ли к выбору отнестись с той серьезностью, какая возможна только? Так что, Мичи... не торопись. Определенность тебя и сама настигнет - моргнуть не успеешь, как со всех сторон окружен будешь тем, да этим. Пока можешь - всякой определенности избегай, до последнего прямо держись. А когда уж поймешь однажды, что вот и все, не получится убежать - и тогда еще выбирай, на каких правах ей сдаваться будешь, и условия оговаривай. И среди всех условий главное - чему же сдаваться, собственно. Чему позволишь ты стать твоим - и чему, тем самым, станешь принадлежать. Где пролягут эти твои границы. Вот такую игру - продолжал Онди - жизнь как раз-таки уважает. Любит она, говорят, играть - да вот только соперника по душе находит себе нечасто. И если кто у нее на поводу идти не спешит, а как бы же сам ей свою игру предлагает - тот у нее на счету особом. И другие такому бывают правила, совершенно не как у всех. Понравятся они тебе, или нет - вопрос отдельный: наше счастье волнует ее не слишком, иной у нее интерес, особый. Ей, ты знаешь, неповторимости хочется: такого, чего бы раньше не бывало. А это, надо понимать, задача замысловатая: нас она уже столько, за эпохи минувшие, навидалась, что поди-ка теперь, удиви ее чем-нибудь. Ну да ладно, совсем тебя старик, похоже, запутал! Ты уж, главное - не спеши. Хочешь книгу себе купить? Ну тогда и представь себе: вот сидишь ты один на пустынном острове. Ни души - и одна только эта книга и есть с тобой. Да, и так до конца твоих дней - не на день, не на год. Одна-единственная. Ну, понятно, в таких обстоятельствах можно любую разок прочесть. И от скуки, конечно - еще разок, уж какая бы ни была. А вот дальше что? На растопку она у тебя пойдет - или будешь в ней новые смыслы открывать, обдумывать, перечитывать? Постигать, стремиться в тайну ее проникнуть - и почти уже будто бы понимать, а потом понимать, что вот только теперь понимаешь, а под самый конец поймешь, что едва ли прежде и понимал - будет вот так вот с ней? Если будет, тогда покупай, не мешкай. Владей, и считай: повезло тебе. Потому что книга такая - если хотя бы одна на великую меру найдется, так это много. Такая, что прямо в тебе самом откликалась бы, словно ради тебя одного в целом мире была написана. Чтобы с тобою она говорила - да так, что ты слушал бы, и не мог не слушать. Не то, что все остальные: прочитал, на полку поставил, да вскоре и как называлась, едва ли вспомнишь. И не только с одними книгами так должно быть: со всем. Со всем, чего только бывает в жизни. Говорил уже, Мичи, знаю - просто хочется старику, чтобы как-нибудь отложилось оно в тебе...»
Отложилось, конечно. Старику удалось найти верный способ донести свою мысль до Мичи. Проверка пустынным островом стала с тех пор его собственным личным правилом - и главнейшей причиной тому, что, при всей своей страсти к книгам, за годы знакомства с Онди Мичи так и не приступил еще даже к началу книжного собирательства, хоть и тешил себя мечтами о будущей собственной библиотеке - пусть даже и самой скромной. Сложнее всего тут было, конечно, найти первую книгу. Ту самую, за которой явилась бы и другая, а там - и последующие. Мичи понимал, что с ними-то будет, конечно, проще - но на чем же остановить ему первый выбор, что за книгу вернее всего заложить ему в основание? Да и как убедиться, что это она вот именно - та самая, подходящая совершенно, единственная среди множества? Мичи ждал - и ожидание его заполнено было огромным количеством замечательных, интересных, содержательных и просто хороших книг, ни одну из которых он пока не готов был принять, сделать своей, позволить ей стать чертой, что обозначит его границы. Онди наблюдал за его метаниями, выслушивал доводы «за» и «против», высказывал собственное суждение - и, судя по всему, оставался вполне доволен тем поиском и трудом, на который сподвиг подрастающего самати.