Перевозчик

Осворт М.

Мичи озадаченно рассматривал свои находки. Наконец, решился открыть одну из баночек, в которой перекатывалось что-то плотное и тяжелое. Крышка сидела плотно, пришлось поддевать ножом. Внутри оказалось несколько крупных орехов, покрытых белесым налетом, сморщенных. Запах от них исходил приятный, хотя и довольно резкий. Другая коробка полна была сложенных плотно, один к одному, пожелтевших листьев: не ломких, на удивление, но будто слегка подвяленых. Вот уж они-то пахли как следует: от ошеломляющей прелой сладости их, так и ударившей в нос, Мичи на миг едва не лишился чувств. Аромат восхитительный - только уж очень сильный. В следующей коробке - множество мелких цветочков; Мичи принюхивался теперь уже с осторожностью - впрочем, вполне излишней: цветочки пахли тонко и даже нежно, а куски узловатого корня, из самой последней коробки, вообще никакого запаха не имели.

Высокая банка - та, что потяжелее - доверху оказалась наполнена чистым песком: мелким, нездешним будто. Другая - полегче - содержала стопку бурши: отменного качества уголь, что растирают сначала в пыль, какой-то смолой пропитывают, а

потом оставляют в особой форме, покуда не затвердеет. Пластинки бурши давали пламя горячее, ровное, без дыма и всякой копоти; занимались легко, и горели долго - едва не на целую ночь хватало. Стоили соответственно. Тут Мичи и догадался о назначении медного куба: жаровня, конечно же! Точно, точно. Одну, получается, сковородку - которая меньше, и с круглыми этими ножками - вниз, под уголь. Другую... Мичи тут же примерил ее к отверстию: та и села в жаровню плотно, будто влитая. Ладно, с этим понятно. А все остальное?

Мичи в задумчивости уставился на разложенные перед ним предметы. Те явно имели между собою какую-то взаимосвязь, но какую? И пахучие эти снадобья... Мичи хотелось бы догадаться - но задача, похоже, была из тех, где нужно знать точный ответ: одним только здравым смыслом не обойдешься. Такие загадки ему приходились не по душе: не знаешь ответа - не разберешься. Куда занимательней было бы самому отгадать, понять - или хоть попытаться; строить предположения, сравнивать, сопоставлять, выбирать наиболее вероятное... А спросить, или вычитать - дело совсем нехитрое. Тем не менее, обнаружив себя окончательно в тупике, но все так же снедаемый любопытством, Мичи попросту прихватил с собою одну из банок - ту, что была с цветочками - и отправился за ответами.

Тихонько постучав в келью Вибунду, пожилого библиотекаря, обитавшего через три двери от его собственной, и услыхав хрипловатое его «Мммм?», он просунул голову внутрь и попросил разрешения войти. Вибунду привстал на своей подстилке - где лежал, развалившись, закинув ногу на ногу, что-то читал и пыхтел длинной-предлинной трубкой. Отложил книгу, вздохнул, кивнул Мичи:

– Давай уж, теперь-то что? Заходи, раз пришел. Чего там опять стряслось?

Мичи протянул ему коробку:

– Вот. Очень хотел бы знать: что это, и зачем оно.

Вибунду недоверчиво осмотрел квадратную банку, поддел крышку и расплылся в улыбке, зарывшись носом в ее содержимое.

– Это йими. И к тому же, насколько я могу судить, довольно приличные йими. Баночка твоя на добрый золотой потянет. Где добыл-то?

– Онди, - коротко ответил Мичи.

– А, ну понятно. Баловался старик некогда, было, помнится, дело.

Вибунду вопросительно посмотрел на Мичи. Тот пребывал в некотором замешательстве, не зная, как бы ему получше задать вопрос. Наконец, Вибунду и сам догадался, что происходит.

– Ты, значит, распотрошил-таки сундук, нашел вот это вот среди прочего, и понятия не имеешь, чего с ним такое делают?

Мичи кивнул, ужасно довольный, что избавлен от сложной задачи: как завести ему разговор. Вибунду он уважал чрезвычайно, и всегда немного стеснялся - так что, оказавшись в его обществе, чуть ли не всякий раз буквально терял дар речи.

– Стало быть, Вибунду-самадо, старший смотритель Библиотеки, полной меры, да пары сверху лет от роду, должен немедленно прервать свой заслуженный отдых после тяжелого трудового дня, который так надеялся посвятить знакомству с одним из величайших - как они говорят - поэтических произведений, написанных к востоку от Ооли в те времена, когда никакого Онди еще и на свете не было, и доделывать его работу, отвечая на вопросы беспокойного молодого человека, обучение и воспитание которого оказалось настолько своеобразным занятием, что старик счел за лучшее поскорей отвертеться от этой почетной обязанности, в чем благополучно и преуспел, да развеет северным ветром его пепел?

Мичи кивнул, одновременно краснея и расплываясь в улыбке. Известный своей ворчливостью, Вибунду-самадо отточил природную склонность, превратив ее в своего рода искусство, неизменно доставлявшее изысканное удовольствие любителям изящной словесности.

– Ну, будь по-твоему, раз уж ты столь предусмотрительно сел, подпирая спиною дверь - очевидно, чтобы я не смог убежать из своей же кельи, и хоть так избавить себя от подобной печальной участи.

Мичи смотрел на него, полный восхищения и предвкушения, ожидая узнать что-то для себя новое, интересное - да еще в изложении самого Вибунду. «Вот и мне научиться бы так ворчать, хоть когда-нибудь» - думал он, пока тот прокашливался, вздыхал и собирался с духом, всячески оттягивая момент, когда все же придется ему приступить к исполнению предстоящей задачи, судя по его виду - гнетущей и непосильной.

Спустя вонту Мичи располагал исчерпывающим объемом сведений обо всем, имеющем к ойе хоть мало-мальское отношение. Зачарованный рассказом библиотекаря, он твердо решил составить о ней непосредственное впечатление, едва лишь достигнет совершеннолетия. Мичи, впрочем, хотел было приступить немедленно - но Вибунду, в неподражаемом своем стиле, отговорил его, убедив-таки подождать:

– Несомненно, молодой человек вроде тебя полагает, что весь мир, включая непонятно за какие проступки несущего кару Вибунду, существует исключительно ради удовлетворения его неуемного любопытства. Спешу сообщить, что именно так дело и обстоит, более или менее. В таком случае, возникает вполне закономерный вопрос: почему же эти ни капли в жизни не смыслящие

дряхлые старики обкрадывают тебя, лишая удовольствия немедленно перепробовать все на свете? Самой очевидной причиной, которая уже наверняка посетила твою светлую голову, является горькая их зависть к твоей молодости, перед которой сама жизнь столь охотно раздвигает свои - ну, скажем так... горизонты соблазнов и наслаждений. Однако же, помимо этого, есть и другие причины, как то - собственная твоя неспособность воспринять определенные вещи в истинном свете, и отсутствие опыта, в соотношении с которым они только и могут быть верно поняты. Поясню: вот сегодня ты наверняка предпочтешь оставить себе эту банку чудесных йими, и либо употребишь их на сон грядущий по назначению, либо - если хватит здравого смысла - припрячешь и подождешь, пока не перешагнешь своей первой меры. А вот еще год назад ты бы сам, не задумываясь, обменял ее первому встречному на хороший, допустим, складной нож. Потому что - зачем тебе нужен нож, это было уже понятно, а вот всяческие сухие цветочки не интересовали тебя еще ни в малейшей степени. Итак: насколько я помню, отменный нож с восемью лезвиями может быть приобретен за шесть кошти чистого серебра. Стоимость этой банки - мера, как самое меньшее, серебра, да и то если очень уж торопиться с продажей. Итого: кто угодно мог получить за твой счет десять монет чистой прибыли - и при этом ты сам еще был бы ему признателен. И к чему это я? Ах, ну да, ну да же. Это я пытаюсь тебе объяснить, почему не следует немедленно доставить старику немыслимое облегчение, срочно покинув его скромную келью, запереться покрепче в собственной, и высадить к утру - Вибунду взвесил в ладони коробочку с йими - годовой запас замечательной ойи. Так вот, хотя вся суть дела и сводится к тому, что ты еще некоторым образом для этого маловат, обрати внимание, сколь изящно мне удавалось пока избегать этой грубой, столь для тебя оскорбительной прямоты. Желаешь знать, почему? В этом нет ни малейшего секрета: будучи примерно твоих лет, я собственноручно помог оборвать унылое бренное существование пятерых - нет, шестерых даже - старых, замшелых развалин, имевших неосторожность привести подобную чепуху в качестве веского довода. И хотя кости их давно уж обглоданы рыбами - поскольку последним прибежищем всем этим недоумкам стало дно канала Хирума, где они с миром и упокоились, что лично мне помогло благополучно избежать правосудия - но вот сам их предсмертный хрип до сих пор еще раздается в моих ушах. Скажи мне пожалуйста, ты готов уже последовать моему примеру, или у меня остается панта-другая?

Мичи, задыхаясь от смеха - который изо всех сил пытался сдержать - кивками и жестами дал старику понять, что смертоубийство пока откладывается, и тот может продолжить свои постылые нравоучения.

– Это хорошо. Так я успею, пожалуй, произнести напоследок слова, какие считаю важными. Слушай. Жизнь... Она кажется стоящей штукой ровно лишь до тех пор, пока тебе есть еще, чего ждать. Сейчас тебе, вероятней всего, представляется, что твоя жизнь только из бесконечного ожидания и состоит. Только и слышишь: вырастешь - поймешь. Завершишь свою первую меру - тогда уж и примем в гильдию. Станешь совершеннолетним - будешь дуть себе ойу, сколько в тебя полезет. Дорастешь - оценишь все эти книги. Пробьется, мол, борода - станешь с девчонками кувыркаться. И трубку курить - тогда же, никак не раньше. Одно и то же со всех сторон. Почему не сегодня? Издевательство и скукотища! Но ты уж поверь старику - это самое прекрасное время в твоей жизни. И прекрасным его делает не что иное, как само ожидание. Или же, если быть точным, совокупный объем всего тебе только лишь предстоящего. Вот это чувство, что вся жизнь впереди, что есть столько всего - такого, что хочется непременно попробовать и отведать, как только эти угрюмые старикашки отвернутся - ведь в нем-то же вся и суть! Первый раз, Мичи - он-то и самый сладкий. И бывает он только раз - вот что самое отвратительное. Ну, второй раз тоже вполне ничего. Даже восьмой еще не так плох. Бывает и шестнадцатый, который лучше, чем первый. А вот двести пятьдесят шестой уже так себе. Нет этой, знаешь ли, свежести. Новизны впечатлений. Перестает - в общем и целом - цеплять, заводить, и прочее. Вначале-то разрываешься - хочется и того, и этого, и желательно сразу - а потом уже только ищешь такое, от чего хотя бы не слишком тошнит. И даже тогда - я, конечно, не настолько глуп, чтобы думать, что ты мне поверишь, но все же - даже тогда иногда остается что-то, чего желаешь еще, и ждешь. Только это и делает жизнь хоть насколько-то, знаешь, сравнительно сносной. Вот, и сейчас. Тебе бы и в голову не пришло, что в этой отжившей свое куче хлама еще теплится какая-никакая надежда, а однако же: я вот сижу и жду, когда ты уже, наконец, соизволишь оставить меня в покое. Предвкушаю, как закрыв за тобою дверь, мирно предамся отдохновению, вкушая чудесные плоды поэтической нивы восточных земель. И это, прошу заметить, единственное, что еще наполняет мое сердце тихим, неизъяснимым ликованием.

Мичи, и верно, знал за собой эту склонность к нетерпеливости: сгорающий от любопытства, страстно желающий узнать все на свете прямо сегодня, поначалу он страстно спорил с Онди, и обижался даже, когда тот сообщал ему осторожно, что та или эта книга не вполне соответствует его возрасту, и было бы лучше отложить знакомство с ней на несколько лет - а лучше бы и на меру. Пренебрегая советом старика, Мичи всякий раз обнаруживал, что действительно не может извлечь из подобного чтения никакого для себя проку: в большинстве случаев ему было просто скучно. Не желая признать поражения, он, бывало, терпеливо домучивал книгу до самого конца - пока не нашел в себе мужества признать, что старик говорит дело, а вовсе не желает спрятать от него все самое интересное. С тех пор, считая свой возраст недостатком серьезным, но преходящим, он привык доверять суждению Онди - а позднее и некоторых других самадо, общее мнение которых по вопросу «еще рано или уже пора?» обыкновенно сводилось к мысли о том, что нет никакой случайности в том, что некоторые переживания становятся доступны человеку лишь только по завершении первой меры: так уж здесь все устроено.