Перевозчик

Осворт М.

«Искусство любви». Прочитав название, Мичи хотел сразу же отложить книгу в стопку просмотренных, решив, что перед ним еще один сборник стихов. Ну, любил старик поэзию, этого не отнимешь. Понимал, наверное, толк. Ради общего развития все же решил пролистать книгу - о чем бы там речь ни шла, особенность исполнения всегда представляла для Мичи определенный интерес. Ничего похожего на стихи внутри не обнаружилось. Книга представляла собой подробнейшее исследование любви в отношении самом, что ни на есть, плотском, и содержала как доступное сравнительное описание строения человеческих тел, мужского и женского, так и множество полезных советов, как извлечь из этой стороны жизни полноту наслаждения. Чуть ли не на каждой странице располагались искусно исполненные картинки, сочетавшие скрупулезную точность с откровенной, будившей воображение чувственностью. Книгу, пожалуй, стоило прочитать - решил Мичи, преодолевая вполне естественные, по его возрасту, смущение и застенчивость. Смутные позывы пола ощущались им уже: мощные и настойчивые, но лишенные ясного языка, а потому и покуда еще невнятные, невыразимые. Как-нибудь, непременно - подумал он и отложил книгу, на всякий случай прикрыв сверху «Драконоведением».

«Варто - Нити. Письма из дальних земель». Эту книгу Мичи уже читал. Читал, сказать честно, такое количество раз, что и сбился давно со счета. Да и вообще, то была книга известная, снискавшая всеобщие восхищение и любовь. Варто Гофари был знаменитый путешественник, первопроходец и составитель карт, побывавший в таких местах, куда - даже и по его следам - нескоро еще добрались корабли торгового флота Ооли. В жизни его было две подлинных страсти -

неведомые земли, исследованию которых посвятил он долгие годы, и Нити, горячо и нежно любимая жена, встреченная им в возрасте довольно уже почтенном, и украсившая собою годы его поздней зрелости. Будучи по природе своей искателем и любителем приключений, Варто разрывался, не в силах ни отбросить мечты о новых поездках, ни оставить свою любимую. В конце концов, решение было принято: он отправится в самое, что ни на есть, последнее свое путешествие, хлебнет еще разок соленого ветра - а вернувшись, со спокойным сердцем посвятит себя неторопливому семейному счастью. Охотников снабдить Варто средствами к странствию всегда было предостаточно, поскольку добытые сведения каждый раз оказывались исключительно ценными, а принятые на борт товары неизменно приносили прибыль сверх всяческих ожиданий. Таким образом, оставалось лишь снарядить корабль, собрать команду - и можно было отправляться в путь. Маршрут он прокладывал так, чтобы чередовать свои изыскания с заходами в знакомые, связанные торговым сообщением с Ооли, порты. Достигнув очередной земли, при малейшей возможности отправлял он любимой жене письмо - точнее, целую связку писем, накопившихся за долгие дни, проведенные в море и на диковинных, затерянных берегах. Насколько можно судить - хотя дошли и сохранились не все его письма - он не пропускал ни единого дня, не поделившись с Нити своими чувствами и впечатлениями. Письма его, полные нежности и теплого юмора, имели целью не только скрасить любимой дни разлуки и одиночества, или же развлечь ее описанием забавных происшествий и меткими наблюдениями. Варто словно пытался развернуть перед ней весь огромный мир, как удивительную картину, полную красок и запахов, опасностей и восторгов, неожиданностей и чудес. Он жил в этом мире, дышал им - и щедро делился его полнотой с самым ему дорогим человеком. Эти письма, помимо того, что содержали невероятное количество занимательных и полезных подробностей о далеких краях и нравах их обитателей, написаны были таким живым, свежим и вдохновенным языком, что у читателя складывалось ощущение, будто это он сам то стоит на мостике, вглядываясь в надвигающуюся бурю, то, оседлав косматого вака, пробирается к затерянному в безбрежных песках древнему городу, то скользит в узкой туземной лодке к деревушке ловцов самого прекрасного в мире жемчуга, то прорубает себе широким тесаком тропу сквозь непроходимые заросли, ведущую к величественным водопадам, которых не видал своими глазами ни один еще оолани. Мичи обожал эту книгу - да по-другому и быть не могло. Он любил в ней каждую страницу, буквально источавшую запахи незнакомых цветов, здорового пота, загадочных пряностей. Любил все, кроме самого конца книги; впрочем, конца у нее и не было. Она обрывалась письмом, которое капитан передал через знакомого своего купца - в той же мере надежного друга, сколь и отчаянного, бесстрашного мореплавателя; письмо отправлено было из порта Тошивагури, имеющего сношение с Ооли через Гомриди: не напрямую, а благодаря связям последней с колонией Букку - откуда уже, собственно, и было доставлено Нити. Варто писал о разрушенных храмах богов с рыбьими головами, о драконьих костях, обнаруженных в полной песка пещере, о россыпях самоцветов в гнездах гигантских пятнистых птиц. Прикладывал тщательно прорисованную карту мест, по которым лежал его путь. Говорил, что ощущает, как путешествие близится к завершению. Сообщал, что встретил и приручил исчадьице; рассказывал, как охотно оно питается свежей рыбой, но порою не брезгует птичьими яйцами; расписывал палевую его шерстку, роскошный пушистый хвост; обещал непременно привезти его Нити, когда вернется домой. Вернуться собирался совсем уже скоро - да вот так и не смог. Отправленный ему вслед быстроходный корабль, названный в его честь «Варто», после долгих поисков обнаружил только обломки мачты и несколько бочек, прибитых волнами к берегам скалистых островов юго-западнее Тошивагури. Никто не мог поверить, что с Варто могло случиться что-то плохое. О нем ходили легенды: любимчик судьбы, он выходил невредимым из таких передряг, что, в конце концов, и сам, похоже, поверил в эту свою непотопляемость, неуязвимость. Его ждали долго; наделись, что вот-вот он и сам объявится, как ни в чем не бывало: живой, невредимый, богатый, дочерна загорелый, полный невероятных историй, и примется рассказывать их, сверкая глазами, по обыкновению запустив пятерню в лохматую шевелюру, увлеченно размахивая своей огромной, то и дело гаснущей трубкой. Варто не вернулся ни спустя месяцы, ни спустя годы: никогда вообще. И Мичи ненавидел его за это. Так не должно было быть. Он не мог, не должен был так поступать. Он обещал вернуться домой; обещал привезти Нити исчадьице. Как же так? Почему?
– всякий раз, перевернув последнюю страницу книги, спрашивал Мичи, не зная, кому адресует этот вопрос - но уже понимая, что это неважно: так или иначе, ответа не будет.

«Жизнь, как она есть». Хм. Темно-синий томик; тисненый орнамент; бумага достойная. Ничего, впрочем, особенно выдающегося. Выборка, надо полагать. Так и есть: прочитав краткое предисловие, Мичи убедился, что перед ним - собрание извлеченных из разнообразных источников мыслей о предназначении человека, смысле его существования, взаимоотношениях с собственной судьбой и окружающим миром: одним словом, обо всем на свете. Как и следует, собственно, из названия. Интересно - подумал он - а здесь объясняется, почему это капитан Варто не привез своей Нити исчадьице? «Письма из дальних земель» неизменно настраивали его на довольно печальный лад. Он остро чувствовал какую-то глупую, бессмысленную, обидную несправедливость, которая казалась ему по неведомой - и наверняка совершенно дурацкой - причине присущей миру, изначально и неотъемлемо. «Жизнь» эта, впрочем, могла оказаться книгой действительно неплохой. Если только не скатится в постылое нравоучительство - как случалось с подобного рода трудами, что уж и говорить, частенько. Мичи хотел было полистать немного, но тут же понял, что не чувствует в себе сейчас никакого желания вникать в эти сокровища мудрости. Перевернул по привычке последнюю страницу - посмотреть, что да как. И замер. Выборка была сделана Онди. Сделана, видимо, довольно давно - настолько, что почерк его успел с тех пор измениться: не стать уж вовсе другим, но поменяться все же достаточно, чтобы Мичи не распознал его с первого взгляда. Онди все продолжал делать ему подарки. Продолжал присутствовать в его жизни - пусть непривычно, иначе, но столь же явственно, ощутимо, определенно. «И все равно ведь, как только о книгах, почти ни о чем и не говорили - думал Мичи. Получается, что читаешь Онди - и это как если бы он никуда и не уходил, а сидел, по-прежнему, прямо здесь, говорил бы свое, все то же, и все о том же. И вообще. Раз уж он посчитал чьи-то мысли достойными извлечения - что-то в них, значит, есть. Ерунды старик не терпел; едва заметит - обсмеет, разгромит, камня на камне ведь не оставит…» Мичи заулыбался, вспомнив типическое высказывание Онди - утонченного, зрелого, сдержанного самадо - по поводу всякой плохой книги: «Испражнения!». И эту его манеру, зарывшись носом в страницы, делать вид, будто тщательно принюхивается - а потом, подняв кверху палец, произносить, едва заметно растягивая слова: «Точно-точно! То-то я чую знакомый запах!» Это смешило Мичи невероятно - и оставляло теперь надежду, что избранные стариком для собственной выборки мысли пахнут совсем иначе.

«Лабиринты». Тиснение на обложке: лабиринт, насколько Мичи мог быть уверен, острова Парва. Не самый сложный, зато один из самых запоминающихся. Лабиринты присутствовали в мире: встречались то там, то здесь, созданные Древними с неведомой целью: хорошо сохранившиеся и разрушенные, простые и запутанные, известные и заброшенные. Судя по немалому количеству даже и тех, что уцелели, не тронутые временем, были открыты, изучены и расчищены ради беспрепятственного в них доступа - некогда существовали они едва ли не повсеместно, исполняя свое назначение, понимание которого было теперь утрачено, похоже, безвозвратно и окончательно.

Лабиринтам присуща была сила таинственная; особая их притягательность находила себе выражение хотя бы уже и в том, что спиральный рисунок - символический образ простейшего лабиринта -

встречался теперь повсюду, исподволь проникнув и в повседневную жизнь оолани. Узор этот украшал не одну лишь домашнюю утварь и платья столичных красоток. Золотая спиральная вязь проходила бортами лодок, вилась, тисненая в коже, едва не по каждому поясу и ремню; лабиринты сворачивались по мозаичным полам, обнаруживались в основаниях древних построек; больше того - оттиснуты были на всякой монете, вплоть до последнего медяка. Отпечатанная на обеих ее сторонах, спираль лабиринта представала перед глазами с такой частотой, что легко бы могла оставаться и вовсе незамечаемой, если бы не какое-то особое чувство, что будила она в человеке. Бесконечно размноженный, образ древнего лабиринта неизменно притягивал внимание. Даже и Город, в каком-то смысле, представлял собой лабиринт: чтобы убедиться в этом, достаточно было подняться на гребень Кольца и разом окинуть взглядом все великое множество островков, прилегающих плотно один к другому в Середине, сросшихся мостиками, арками, галереями, крышами и балконами - от нее широкой спиралью и расходящихся, разбегающихся витками.

По всеобщему убеждению, лабиринты были самым загадочным и удивительным, что вообще только можно увидеть в мире. К наиболее среди них знаменитым время от времени даже и отправлялись суда - и желающих совершить подобное путешествие, своими глазами взглянуть на прославленные достопримечательности, всегда было хоть отбавляй. Лабиринты и вообще служили излюбленным развлечением пытливых умов: споры об их происхождении и значении не прекращались, кажется, никогда. Предположения выдвигались разнообразные: наиболее вероятной - и, более или менее, общепринятой - считалась гипотеза, что лабиринты служили Древним храмами и святилищами. Так ли это, установить доподлинно не было ни малейшей возможности. Со времен Первого Мира, которому лабиринты, собственно, и принадлежали, сохранились теперь разве только отдельные, редкие чрезвычайно предметы - в основном те, что были сделаны из материалов, устойчивых к действию времени и внешних сил: благородных металлов и камня. Немногочисленные письменные источники тех времен представляли собою, обыкновенно, довольно краткие надписи. Ничего, напоминавшего книги, не сохранилось. Алфавит языка Древних был воссоздан по письменам этим, выбитым, большею частью, в камне - и будучи, как выяснилось, далеким предком современного оолани, даже озвучен - вернее же, были высказаны достаточно убедительные предположения касательно правил произношения. Сами же надписи разгадке не поддавались. Возможно, эта задача еще только ожидала решения; надежда однажды не только услышать завораживающую ритмику древних фраз, но и понять, наконец, настоящий их смысл не угасала, несмотря на безуспешность предпринятых до сих пор попыток. Судя по предположительному звучанию немногочисленных надписей, дошедших сквозь толщу времени, Древние были исключительно поэтичны: во всяком случае, ничто из того, что желали они - и сумели - увековечить, не было написано прозой. Невозможно было не восхищаться красотой их наследия, однако все это никак не помогало приблизиться к разгадке назначения лабиринтов. Вырубленные в скалистой толще, сложенные из массивных тесаных каменных блоков, обозначенные замшелыми валунами на вершинах холмов, они хранили свою манящую тайну. Не единожды возникали в известной - письменной, то есть - истории разного рода течения и сообщества, что заявляли права на древнее наследие. Создатели и последователи подобного рода учений, считая себя преемниками изначального замысла, вероятнее всего, искренне заблуждались, возводя смутные собственные догадки в ранг достоверной истины - а порою и откровения свыше. Так или иначе, попытки объяснения возникали и уходили в небытие, а лабиринты пребывали в мире, величественные, безмолвные и таинственные.

Труд, который Мичи увлеченно листал, отличался редкостной непредвзятостью изложения, рассматривая множество гипотез о происхождении и назначении этих памятников истории как равнозначные, покуда истина не будет установлена, окончательно и определенно, на основании неопровержимых свидетельств. Кроме того, освещала книга и то, что можно назвать историей взаимоотношений человека и лабиринта: краткий анализ различных учений, в разное время заявлявших о своей причастности к древней тайне, а также подборку невероятных и загадочных происшествий, так или иначе связанных с лабиринтами - ибо таковые имели место быть во множестве, часто и подтвержденные свидетельством очевидцев, имеющие видимость достоверных. Разумеется, представлены были здесь и рисунки наиболее известных лабиринтов с подробным их описанием. Словом, книга Мичи понравилась. Будучи не из тех, что можно читать взахлеб, она вполне могла подождать своей очереди - и Мичи было приятно думать, что продолжение приятного их знакомства пока еще впереди. По природе мечтательный, он, хотя всерьез и не надеялся справиться с задачей, над которой эпохами бились лучшие среди известных ему умов, порой не прочь был потешиться мыслью о том, как однажды - ну мало ли?
– отыщет решение древней загадки: так же, как грезил о дальних неведомых землях и своих, не написанных еще, книгах. В любом случае, столь содержательный труд обещал послужить превосходной пищей неутолимой его любознательности.

«Простая хорошая еда». Вот так. Выбор, которым руководствовался старик, составляя свою библиотеку, не на шутку уже озадачивал Мичи. Незамысловатое название, выведенное на служивших в качестве обложки промасленных дощечках в палец толщиной - Мичи оценил интересный ход, очевидно имевший целью удобство пользования книгой в условиях, для большинства книг не слишком благоприятных; толстые страницы, пропитанные чем-то похожим на воск - причем уже явно после того, как книга была написана и побывала в употреблении: тут и там бумагу украшали расплывшиеся жирные пятна. Сборник кулинарных рецептов. В сундуке Онди! Онди - который на памяти Мичи едва ли хоть раз употреблял иную еду, кроме той, что готовилась в здешней трапезной. Кормили самадо весьма неплохо - хоть и назвать эту кухню изысканной язык бы не повернулся. Словом, полнейшее равнодушие старика к этой стороне жизни было очевидным - если не сказать подчеркнутым. И вдруг - вот вам, пожалуйста! Кулинарное, видите ли, искусство. Что же дальше? Самоучитель салонных танцев, обиходных полную меру тому назад? Мичи задумчиво вертел книгу так и эдак, словно ожидая обнаружить какой-то замысловатый секрет, расставляющий все по местам, возвращающий образ Онди: привычный, любимый, и как недавно еще казалось - вполне знакомый. Но книга была ровно тем, чем была, ни больше, ни меньше: сборником рецептов. Мичи зачем-то открыл ее, где-то посредине, мельком взглянул. Тут же присмотрелся внимательнее. Знакомый ведь почерк! Вытащил из стопки «Жизнь, как она есть». Сравнил. Все точно. Это рука Онди, однозначно. Мичи был совершенно уверен. И совершенно растерян, не в силах представить себе причину, по которой старик мог бы взяться за подобного рода труд. Неужели так плохо было тогда с деньгами? Но зачем столько лет хранить это - Мичи начинал почти ненавидеть проклятую деревяшку - у себя в сундуке, среди немногих, столь тщательно подобранных книг и предметов? Ладно, может быть, что-то прояснит последняя страница?

Последняя страница не только не помогла Мичи понять и смириться с существованием этой книги, но поставила его в тупик окончательно. Книга не просто была переписана Онди - она им была написана. Он был автором, создателем этой книги! Выбора больше не было: оставалось только откинуть крышку, начать читать. Может, хоть так получится разобраться. Книга, по счастью, начиналась не рецептами рыбных похлебок, но предварялась введением - и Мичи углубился в написанные в столь дорогой ему рукой строки.

«Книга эта может показаться читателю - а особенно если бы он, волею обстоятельств, имел возможность знать ее автора лично - несколько неожиданной».

Вот уж, действительно!
– подумал Мичи, безотчетно наслаждаясь знакомой интонацией - сквозившей здесь характерной, столь типичной для Онди манерой речи.

«Будучи самати, а с некоторых пор и самадо, большую часть своей жизни автор провел в окружении книг; в некотором смысле, буквально питаясь книгами - разумеется, не вещественной их оболочкой, не бумагой, нитками, кожей и клеем - но заключенными в них сведениями и мыслями. Мир, в котором чистому разуму, не обремененному телесными нуждами, могли бы служить пищей мысли и образы, доступные восприятию непосредственно, всегда представлялся мне мечтой, столь же прекрасной, сколь и несбыточной. Ограниченность присуща здесь, в проявленном мире, даже и самой истине, вынужденной всякий раз смирять свою необъятность ради нас, заложников собственных тел, принимая обличье слов, записанных буквами - обличье жалкое, однако же единственное, в котором способны мы хоть отчасти воспринять малую толику изначальной ее безмерности».