Переяславская Рада (Том 1)
Шрифт:
Увидел, как через Стрыпу широкими рядами, по наведенным мостам шли казаки.
Вдоль берега трубили трубачи. Отвернулся. Лучше было не видеть того. Лучше было сложить голову в бою, чем пережить эти минуты.
...Да, он проиграл битву. Уже близка была победа и малиновое гетманское знамя уже реяло над польским лагерем. И вдруг гонец хана сломил все то, что он выносил в сердце, взлелеял в душе своей.
Тимофей скакал рядом. Он ни о чем не спрашивал. Он все сам понял. Как оскорбительно легко и быстро вырвал хан победу!
...В шатре гетмана тесно. Нечай прискакал прямо из боя, прижимал перевязанную
Сидели, тяжело переводя дыхание, Гладкий, Пушкарь, Суличеч, Волевач, Чарнота, Томиленко. В углу о чем-то шептались Выговский и Капуста. Силуян Мужиловский выглянул из шатра и объявил:
– Гетман.
Вошел Хмельницкий. Стал посреди шатра.
– Продал нас хан, други, – сказал он.
Полковники молчали. Тогда гетман продолжил:
– Была у меня думка – не прекращать боя, а что бы мы поделали, ежели бы орда ударила нам в спину? Нет! Не время играть судьбой. Не только о себе помышляем ныне, а и о крае нашем, об отчизне. Хочет король вести переговоры с нами – будем вести. С татарами союз рвать сейчас нельзя, – узнает шляхта, что мы одни, обнаглеет. Пускай думают, что мы с ханом в согласии. Верно говорю?
Полковники молчали. Он хмуро усмехнулся.
– Головы повесили, зажурились! Зря! Подумайте, какая победа нам досталась! Первоклассную армаду на колени поставили и объявим королю наши условия. Сами мирные пункты напишем. Разве этого мало?
Разгневанно крикнул:
– Думаете, мне весело? Одною злобою победы не добудешь. Погодите, еще придет и наше время. Тут, под Зборовом, – только начало.
Говорил уже не только полковникам, но и самому себе. Уловил взгляд Выговского:
– Что глядишь, писарь? Думаешь, дурно учинил, что-не послушался тебя вчера, не ответил королю? Нет! Хорошо поступил. Теперь король еще больше устрашен. Поезжай к хану, скажи: гетман и старшина зовут на обед великого хана, его братьев ясных, пропади они пропадом, и славного визиря, сто чертей ему в печенку. Скажи: гетман десять баранов зарезал и десять сулей лучшего кумыса на стол поставил. Скачи, Выговский! А вы, полковники, оденьтесь по-праздничному, бросьте печалиться – мы победили, победили мы, а не шляхта! Слушай, Чарнота: когда хан в шатер мой войдет – так чтобы пятьдесят раз пушки ударили и чтобы все казачество в таборе кричало:
«Слава!» И чтобы трубы трубили, как на бой. Да все полки выстроить, – пускай видит басурман, какова сила наша, пусть не забывает, что и под стены Бахчисарая притти можем.
Голос Хмельницкого звучал твердо, и полковники один за другим выходили из шатра, забыв недавнюю печаль и растерянность. Силуян Мужиловский, оставшись с гетманом, сказал:
– Мыслю, Богдан, – не совсем уж худо вышло. Своего добьемся от короля. Главное – потребный нам реестр надо обеспечить. От того будет зависеть наша сила и на дальше.
Хмельницкий не ответил. Молча глядел перед собой. Помолчав, сказал:
– Переговоры с Оссолинским будешь вести ты, Иван, и Лаврин. Надо ковать железо, пока горячо. Я в эту ночь глаз не сомкну. Думал я, Силуян, – тут, под Зборовом, добудем мы волю Украине навеки. Ошибся! Что народу скажу? Снова шляхта, как саранча, двинется на Украину, снова засвистят плети да палки. А придется опять народ подымать, кто за мной пойдет?
Боюсь, отшатнутся.
– Всем волю дать – на такое, Богдан, дерзать не можем, – заговорил Мужиловский, – ты должен это знать. Будь доволен тем, что вся старшина теперь за тобой, и ее пользу твердо оберегай. Разве надо тебе рассказывать, как старшина умеет предавать
– Мне, Силуян, обо всем думать надо, – невесело ответил Хмельницкий.
– Твоя правда, Богдан! А впрочем, до сей поры никто не мог тебя упрекнуть в неосторожности. Ты хорошо оберегал наши интересы. О народе заботишься? Народ, Богдан, больше хочет, чем ты дать ему можешь. Веру от унии защитишь – и то дело великое. Не все сразу.
– Иди, полковник, – недовольно сказал Хмельницкий.
...А ночью, после шумного обеда в честь Ислам-Гирея, у гетмана гудело в голове. За столиком в шатре сидел Выговский. Мужиловский и Капуста стояли перед Хмельницким, а он, пересиливая боль, железным обручем сжимавшую голову, все не соглашался. Не то написали они, не то! Не такими предложениями надо начинать переговоры. Такое написали, словно не он короля на колени поставил, а тот его. И вот он решил: сам напишет. Пусть они уходят и не мешают ему. Он сам все сделает.
– Не успеешь, уже мало времени осталось, – возражал Выговский.
И все-таки он настоял на своем. Они оставили его в шатре с писарем Федором Свечкой. Гетман пил квартами холодную воду из ведра. Свечка сидел неподвижно за столом, держа перо в руке. Хмельницкий приказал:
– Пиши: «Условия мира, поданные гетманом Богданом Хмельницким королю Речи Посполитой Яну-Казимиру, составленные под Зборовом августа седьмого дня 1649 года».
Однозвучно поскрипывало перо в руке Федора Свечки. Твердо звучал голос Хмельницкого:
– "Первое: должны быть подтверждены королем права и вольности наши, чтобы где бы наше казачество ни пребывало, хотя бы трое казаков, – двое должны судить третьего, и чтобы шляхта не вмешивалась.
Второе: чтобы казацкий реестр не был ограничен никаким числом".
Свечка вздохнул и вскинул глаза на гетмана.
– Что, нравится? – спросил Хмельницкий. – Пиши! Пиши! "Третье: пределы нашей территории должны быть от Днестра, Берлинца, Бара по Старый Константинов, по Случь и за Случь, а дальше, где Припять, и по Днепр, а от Днепра, от Любича начиная, до Стародуба, до самой границы Московского царства. В этих местностях между нашими войсковыми не должны стоять никакие хоругви, ни чужеземные, ни польские, и чтобы не смели брать никаких поборов. А по окончании переписи тем, кто останется под панской юрисдикцией, должно быть подтверждено, что если во время военных событий что-нибудь сталось, как в отношении имущества, так и здравия, – все будет прощено и предано забвению, без всяких последствий в будущем.
Четвертое: уния, как постоянная причина утеснения народа русского, должна быть отменена как в Польше, так и в княжестве Литовском. Церкви и всякое церковное добро, пожертвования, пожалования русские, несправедливо отнятые униатами и постановлениями судов, должны быть отобраны от униатского духовенства с помощью выделенного для того полковника Войска Запорожского и отданы православному духовенству. По всей Польской Короне и в Литве оно имеет полную свободу открыто, а не тайно, исповедовать свою веру, похороны и прочие обряды церковные будет исполнять без страха, без всяких препон, как в месте пребывания короля, так и в других больших городах. Русские церкви должны быть в Кракове, Варшаве, Люблине и в других, неназванных городах, как и раньше было.