Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Наконец наступает его очередь.
— Султан повелел сказать своему светлому брату — крымская орда будет на стороне Речи Посполитой. Тридцать тысяч янычаров стали гарнизоном в Хотине. По слову султана они выступят. Султанский флот готов выйти в море.
Осман-паша увидел — лица собеседников повеселели. Скрывая усмешку, он продолжает:
— Великий султан сказанное мною осуществит в том случае, если Речь Посполитая именем короля признает навечно принадлежность Каменца-на-Днестре Оттоманской Порте. Речь Посполитая именем короля признает сто пятьдесят тысяч пленников, взятых в ясырь в прошлых войнах в королевстве польским, собственностью султана. Речь Посполитая именем короля признает султана
Осман-паша поднял голову. Теперь он хотел видеть лица короля, канцлера и нунция. В палате настала тревожная тишина. Только, как отзвук далеких выстрелов, потрескивали дрова в камине. Король вопросительно взглянул на нунция Торреса. Тот опустил веки. У Лещинского дергался правый глаз. Канцлер чувствовал, как стынут ноги в ботфортах, подбитых мехом.
В эту минуту слово короля могло превратить в ничто все, во имя чего столетиями вела войну Речь Посполитая. Лещинский больше, чем кто-либо иной, знал: заключить союз с турецким султаном на таких позорных условиях — это прежде всего обречь на провал посполитое рушение. Первою поднимет голос вся чернь от Люблина до Кракова. Чернь первая отшатнется: чего доброго, будет держать руку Хмельницкого.
Молчание затягивалось. Наконец Ян-Казимир решительно поднялся и, протянув руку к настенному зеркалу, в котором он видел себя во весь рост, проговорил резко по-французски:
— Nous sommes d’accord! [18]
Лещинский побледнел. Но прежде чем он успел эти слова перевести по-турецки, он услыхал спокойный ответ турка, также по-французски:
— Votre Majeste! Je vous remercie infiniment! [19]
Низко склонив голову, как полагалось по чину перед королем Речи Посполитой, Осман-паша видел в этот миг перед собой одобрительную улыбку на устах великого визиря. Кто осмелится сказать теперь, что Осман-паша не лучший дипломат у великого султана! Мысль его унеслась далеко от Гродна. Перед глазами возникли белоснежный дворец, стройные минареты и скованные попарно, нога к ноге, пленники — поляки и украинцы, которые рубят скалы, изнывают, прикованные до конца жизни, на галерах, роют, как кроты, землю… Нет, никогда не видать им воли… Это он, Осман-паша, решил сегодня их судьбу навеки.
18
Мы согласны! (франц.)
19
Ваше величество! Я вам бесконечно благодарен! (франц.)
И может быть, не за горами тот день, когда и канцлер, и нунций, и даже сам король будут, как псы на цепи, заглядывать в глаза ему, Осман-паше…
Как бы отгоняя от себя эти приятные видения, посол султана пожимает плечами и еще ниже склоняет голову перед королем, крепко прижимая руку к сердцу, и с жирных губ посла сползают сладкие, как шербет, слона:
— Вечна дружба держав наших, как вечен Коран, и нерушимо слово султана, как нерушима мудрость Магомета. Изменник Хмельницкий будет целовать сапоги вашего величества.
И уже то, что говорит Осман-паше канцлер Лещинский, посол не слушает. С варшавскими переговорами покончено, теперь пора направляться в Стокгольм. Там придется попотеть. Карл-Густав не Ян-Казимир, но, хвала аллаху, вряд ли он рад тому, что царство Московское взяло под свою руку Украину и снова находится в силе и могуществе. И разве не хотелось бы тому Карлусу видеть Речь Посполитую под своим скипетром?..
КНИГА СЕДЬМАЯ
1
Земля горела под ногами кварцяного войска на Белой Руси и в Литве. От Вильны до Смоленска зарева пожаров стояли над шляхетскими усадьбами. Тревожно звонили колокола в костелах. Шляхта поспешно покидала насиженные гнезда. Над дорогами день и ночь стояли тучи пыли. С горечью глядели паны из своих карет и рыдванов на золотые волны пшеницы, катившиеся от края до края неба, на густые вишневые и яблоневые сады. За спиной уже слышен был нарастающий гул пушечных выстрелов. Оглядывались со страхом, крестились и торопили слуг, чтобы скорее гнали лошадей, а то, не дай бог, еще настигнут казаки, или стрельцы, или, того хуже, собственная чернь выскочит из ближнего овражка с кольями и косами…
…Литовская шляхта бежала за Вислу. Искала пристанища в Варшаве или Кракове, на коронных землях.
Коронный гетман литовский, князь Януш Радзивилл, возвратись из Гродна после военного совета у короля, не знал ни дня покоя.
С каждой неделей вести были все хуже.
Теперь уже нечего было надеяться на помощь гетмана Потоцкого. Он сам, пся крев, старый гуляка и болтун, как побитый пес, зализывал раны после уманского поражения.
Кто-кто, а Януш Радзивилл хорошо знал — раньше, чем будущей весной, Потоцкий и с места не сдвинется. Дай бог, если татары весной пойдут ордой на Украину…
Лазутчики, разосланные Радзивиллом, принесли печальные вести. Выслушав их сообщения о численности казацкого и стрелецкого войска, Януш Радзивилл решил отказаться от прежнего своего намерения — встретить врага в чистом поле и там его разгромить. Гораздо вернее, рассуждал коронный гетман, отсиживаться в крепостях. Таким путем можно задержать врага хотя бы до осени, заставить его топтаться на месте, а тем временем снова ударит Потоцкий.
Наибольшую надежду Радзивилл возлагал на крепости и замки в Могилеве, Иовом и Старом Быхове, Орше, Мстиславле, Друе, Рославле, Дорогобуже.
Про Смоленск и говорить не приходилось. Туда в помощь воеводе Филиппу Обуховичу литовский коронный гетман послал генерала Корфа с пятью тысячами рейтаров и двадцатью пушками.
В Смоленск приезжал сам архиепископ, примас Гнезненский. Служил мессу в Варварииском костеле, сооруженном еще королем Сигизмундом в память победы над московитами.
Януш Радзивилл, как протестант, мог бы не присутствовать на этом архиепископском служении. Но он стоял среди высокой шляхты и внимательно слушал примаса. Архиепископ Гнезненский богом заклинал католиков, все войско шляхетское не щадить жизни ради достижения победы над еретиками. Под высокими мрачными сводами Варваринского костела гулко раздавались грознью слова примаса:
— Многоглавый дракон движется на наши святые земли. Хочет он испепелить костелы, истребить всех людей католического вероисповедания, отдать наших жен и дочерей на поругание казакам и черни Хмельницкого. Не дадим же, дети мои, черной схизматской ночи затмить светлый день святой веры католической!
И шляхтичи и шляхтянки, в исступлении падая на колени (Радзивилл тоже преклонил колено), со слезами на глазах вопили:
— Не дадим!
— Не позволим!
— Нex бендзе похвалена матка бозка! [20]
20
Да будет благословенна матерь божия! (польск.)