Перейти море
Шрифт:
Рядом с телом стоял молодой милицейский капитан и хмуро перебирал визитки чиновников и прочего высокого начальства, которыми Стас так гордился. Камера скользнула по его лицу – он что-то говорил своему коллеге. Звука не было и Лёка не умела читать по губам, но сейчас она почему-то поняла, что именно говорил милиционер.
– Вот ведь как бывает в жизни, Степа! Сегодня ты богат, а завтра – в земле сгниешь! Как по мне – лучше до пенсии получать зарплату в 200 долларов, чем в двадцать шесть лет лежать вот так с пулей в груди.
– Да, вот как бывает! – пробормотала Лёка.
По телевизору еще что-то говорили, а Лёка не могла оторвать взгляд от безжизненной руки Стаса. Потом сюжет сменился, а Лёка все пялилась в экран, как раз в ту точку, где только что была эта рука…
Из оцепенения ее вывел Данька – малыш проснулся и захныкал, прося кушать. Лёка дала ребенку грудь.
– Вот мы с тобою, Данька, и сироты, – сказала она горестно. – Убили нашего папку, малыш!
Малыш, конечно, ничего не ответил, а у Лёки начало тихонько звенеть в голове – она постепенно начала осознавать свое новое положение.
В одну минуту она утратила опору и очутилась в подвешенном состоянии. Сейчас она находилась в шикарной съемной квартире, но за эту квартиру через несколько дней предстояло платить 300 долларов – сумму для Лёки совершенно неподъемную! Другого жилья в Днепропетровске у нее не было – комната в общежитии была безвозвратно потеряна, тем более что мама Стаса в этом общежитии уже не работала.
Лёка потянулась за кошельком, трясущимися руками взяла его, пересчитала наличность. Оставшихся денег должно было хватить на пару дней, а потом – швах! Конечно, можно было что-то продать из мебели, да что-то из шмоток, но это позволит выиграть месяц-два. А потом?!
Вернуться на работу не было никакой возможности – Майоров не принимал назад тех, кто решался уйти с его фирмы, да и то, что она, уходя, назвала его «мудаком», наверняка не забыл. Да и как работать с младенцем на руках?! Хоть у Майорова, хоть не у Майорова?!
Друзей, на которых можно было бы опереться, у Лёки не было.
Никакие родственники ей помочь не могли. Мама умерла, братьев-сестер, а также дядей-тетей у Лёки не имелось. Родственники Стаса о ней не знали.
«Наверное, хорошо, что они меня не знают, – подумала
Можно было бы обратиться к матери Стаса, но где ее искать? Она куда-то переехала, Стас и говорил, куда именно, да Лёка не утрудилась запомнить.
М-да, ситуация!
Наевшийся Данька умиротворенно засопел, и Лёка смогла положить спящего сына в кроватку. Прошлась по комнате – раз, другой, третий… Потом прошла на кухню.
У нее в квартире всегда были коньяк и вино. Стасу не нравилось, когда она выпивала, и потому бутылки стояли закупоренными, но – они были! Лёка решила, что вино для такого случая не подходит, и налила себе коньяку.
Коньяк разлился по телу теплом, но облегчения не принес. Впрочем, какие-то изменения все-таки были: Лёка ненадолго перестала жалеть себя и остро пожалела Стаса.
Она не знала о его бандитских делах. Чем занимался Стас и его тесть, откуда были деньги на роскошную жизнь, он не говорил, а она не спрашивала. То, что дело не чисто, было и так понятно, а большего ей знать не полагалось.
Быть может, ее принц торговал наркотиками. Быть может – оружием. Быть может, он даже убивал людей. Но Лёка не была знакома со Стасом-бандитом. Она знала его простым умелым парнем с крестьянской жилкой, любителем костров, рыбалки и садоводства. Она вспоминала время, проведенное с ним, таким обыкновенным, и слезы текли из ее глаз.
Двадцать шесть лет, ему было всего двадцать шесть лет!
Это осенью он собирался обрезать виноградные лозы каким-то новым экспериментальным способом. Он страшно хвастался этим перед Лёкой и говорил, что на следующий год на даче будет рекордный урожай. Не будет урожая! Быть может, эти лозы вообще больше никто не будет обрезать. Во всяком случае, Стас больше не попробует с них винограда.
Он умел ловко удить рыбу и готовить утку в фольге в грунтовой печи. Тогда, в начале декабря, он приготовил утку в последний раз. Он был такой довольный, такой счастливый, а это было в последний раз!
Только вчера он носил своего сына на руках и говорил, что научит его плавать. Сам Стас прекрасно плавал и легко переплывал реку Днепр туда и назад. Он никогда и ничему не научит своего сына. Никогда и ничему, потому что он лежит рядом со своей любимой машиной, и у него так странно откинута в сторону холодная, мертвая рука…
Ему был всего двадцать шесть лет! Так мало! Да, он был бандит, и пулю в грудь от того, кто бросил автомат и убежал, Стас наверняка заслужил, но ему было всего двадцать шесть!..
Лёке стало так худо, что она выпила опять.
Проснулся и захныкал Данька. Лёка опять покормила его и вспомнила, что сегодня еще не гуляла с малышом. Внезапно она поняла, что очень хочет на улицу – в квартире ей было слишком душно. Она глянула на градусник, прикрепленный к окну, и решила, что на улице тепло. Легко, почти по-летнему одела Даниила, легко оделась сама и вышла, не забыв прихватить с собой сумочку. Сумочка у Лёки была вместительной, и початая бутылка коньяку в ней тоже поместилась.
Вечерело, и люди, проходящие по одной из центральных площадей Днепропетровска, могли видеть молодую маму, гуляющую с коляской, в которой то хныкал, то спал младенец. Ничего необычного в этом не было, разве что глаза у мамы были красными, одета она была не по сезону легко, да и гуляла как-то уж очень долго.
Но Лёка не замечала времени. Прогулку уже можно было давно закончить, но она ходила и ходила, в сотый раз обходя площадь по кругу. Она ощущала себя человеком, который долго карабкался на высокую скалу, почти забрался на вершину, но сорвался и упал вниз. Не разбился, но шмякнулся о землю очень сильно! В ушах звенело, не хватало воздуха. Ей не хотелось в квартиру, казалось, что в четырех стенах она совсем не сможет дышать. Слишком много воспоминаний. Слишком много обманутых надежд. Слишком больно. А так – постоянное движение вроде бы прогоняло грустные мысли. По крайней мере – чуть-чуть. И боль в уставших ногах прогоняла боль в груди. По крайней мере – чуть-чуть.
Иногда она садилась у фонтана и кормила Даньку грудью, не обращая внимания, смотрят на нее или нет. Наверное, впервые в жизни ей было все равно, как она выглядит перед окружающими. А еще она частенько доставала из сумочки бутылку с коньяком и прикладывалась прямо из горла. И ей опять было все равно, что подумают о ней проходившие мимо люди.
Когда стемнело, Лёка совсем устала, но домой все же не пошла. Она устроилась на скамейке у фонтана, допила коньяк, отправила пустую бутылку в урну.
Данька спал. Сегодня он вел себя намного спокойней, чем в последние дни. Может быть, сыграла роль непривычно долгая прогулка на свежем воздухе, может, алкоголь попал из крови матери в ее молоко, но младенец спал как в первый месяц жизни. За это Лёка была ему благодарна. Если бы маленький Даниил постоянно орал, ей было бы совсем худо.
Впрочем, может хуже и не бывает? Лёка уже перестала жалеть Стаса и теперь вновь жалела себя. Мир перед глазами качался, и ей казалось, что вот так раскачивается перед тем, как совсем сломаться, ее неудавшаяся жизнь.
Обстоятельства представлялись Лёке совсем кислыми. Вновь и вновь она повторяла себе, что она одна, и помощи было ждать неоткуда.
Родных нет? Нет.
Друзей нет? Нет.
Денег нет? Нет. Ну, то есть немного есть, но скоро совсем не будет.
Мужчины, который мог бы ее содержать – нет? Нет! И не предвидится. Уже возраст не тот, чтобы к ее ногам падали все, кого она пожелает, да и ребенок на руках.
Жилья нет? Нет. Опять-таки – пока есть, но через неделю не будет. Она не Стас, она в палатке жить не может. И рыбу ловить не умеет. И на вокзале она отродясь не жила. И из мусорных баков не питалась. Хотя, может статься, и придется! М-да – ситуация…
Работы нет? Нет. И не предвидится. Если бы она была без Даньки, то работу, конечно же, нашла бы. Здесь ведь не городок Шахтерский, здесь кипящий жизнью Днепропетровск, и работы полным-полно! Но куда деть Даниила? Таких маленьких, кажись, даже в ясли не берут. Или – берут? Или в яслях платить надо? Много ли? А денег нет…
Внезапно маленький, мирно спящий сынишка вызвал у Лёки приступ раздражения.
Еще сегодня утром крошечный Даниил был для нее козырной картой, пропуском в мир богатых и успешных. Но теперь, после смерти Стаса, он стал представляться Лёке камнем, висящим на шее. Она представляла себе, что тонет в море. Она плавает плохо, но выплыла бы, если бы не камень, который тянет и тянет ее вниз, на самое дно!
Если бы Даниила не было, ей было бы в тысячу раз проще найти работу!
Если бы Даниила не было, ей было бы проще найти жилье!
Если бы Даниила не было, ей было бы проще найти нового мужчину, наконец!
Лёка с ненавистью посмотрела на детскую коляску.
Между тем уже совсем стемнело, и люди по площади не ходили – настала глубокая ночь. Похолодало, но Лёка не замечала этого – ее согревал выпитый коньяк. Она никогда не была особенно стойкой к алкоголю и бутылку коньяка, да еще и без закуски, выпила впервые в жизни.
Внезапно ей в голову пришла интересная мысль. Быть может, виноват коньяк, но Лёке показалось, что эта мысль родилась не сама по себе, а ее кто-то шепнул ей на ухо.
А мысль была такая – во все времена были женщины, попадавшие в тяжелые обстоятельства с маленькими детьми на руках. И эти женщины решали свои проблемы, просто оставляя младенцев на порогах домов, где жили добрые люди.
Лёка встрепенулась – мысль понравилась ей. А что – может, так будет лучше?! Разве справедливо, что она будет скитаться и голодать – ведь она вполне может заработать себе на жизнь, если только ее руки не будут связаны младенцем?! И разве это хорошо, если Данька будет недоедать, ночевать на улице или на вокзале? Это будет плохо! Быть может, у других людей ему будет лучше! А значит, оставив его, Лёка сделает лучше и ему, и себе!
Лёка ухватилась за эту мысль. На миг показалось, что ей, тонущей, бросили спасительный круг. Нет, не круг, а что-то такое, с помощью чего она может сбросить камень, висящий у нее на шее.
– Так будет лучше! – сказала она вслух и пьяно захихикала. – Да, так будет лучше!
Лёка была неверующим человеком. Вся ее жизнь прошла в поисках жизненного успеха, и ей некогда было задуматься ни о Боге, ни о сатане.
Она не знала, что дьявол, желая толкнуть человека на гибельный шаг, никогда не шепчет ему: «Сделай зло!». Нет, лукавый хитер, и всегда прикрывается личиной добра.
Он нашептывает человеку другое: «Сделай добро! Убей, да! Конечно, ты переступишь через кого-то, но ведь тебе от этого будет легче, а значит, это не зло, а в каком-то смысле добро! Укради! Не переживай, у них есть еще, а тебе будет легче, и значит, это не зло, а тоже своеобразное добро! Оставь своего ребенка другим людям! Да, хорошие матери так не делают, но у тебя такие тяжелые обстоятельства! Оставишь – тебе будет легче, и ему будет легче. А значит – это уже не зло. Это такое добро! Не бойся, Лёка, сделай добро!»
Но где, на чьем пороге оставить ребенка? Лёка призадумалась. Малыша нужно было оставить хорошим людям – в конце концов, она же не последняя сволочь, чтобы оставлять его кому попало! Но где их найти, хороших людей? Вокруг глубокая ночь, и вообще нет никого – ни хороших людей, ни плохих. Да и знакомых у нее в этом районе совсем нет. К кому идти-то?!
«Когда человеку некуда идти, он идет в милицию» – подумала Лёка.
Это, кажется, была фраза из какой-то книги, но из какой именно – она не помнила. Но найти милицию она могла – невдалеке находился Кировский райотдел. Лёка решила отвезти Даниила туда. А что – в милиции работают круглые сутки, и они, конечно, знают, что делать с брошенными малышами!
Лёка встала со скамейки, посмотрела на сына. Несмотря на холод октябрьской ночи, малыш крепко спал.
– Так будет лучше, сынок, так будет лучше! – пробормотала она и вновь пьяно захихикала.
Лёка покатила коляску по направлению к райотделу.
Сердце глухо, тревожно стучало, на душе было тяжело, и как-то особенно мерзко. Даже своим затуманенным алкогольными парами сознанием Лёка понимала: то, что в ней сейчас болит, называется совестью. Совесть пыталась докричаться к ней, сказать, что так нельзя, сказать, что она не одна в мире. Что существует Бог, который обязательно ей поможет, если только она поступит не так, как проще, а так, как правильно .
Но Лёка умела заглушать голос совести. Она заглушала его, когда уезжала в Днепропетровск, оставляя маму доживать свой век в полном одиночестве. Она заглушала его, когда прогоняла Димку, который любил ее, но не подходил на роль принца, никак не подходил! Она заглушала его, когда мечтала отнять Стаса у его жены Светланы.
Совесть – тонкая штука, и если постоянно заглушать ее голос, она будет говорить все тише, тише, а потом и вовсе умолкнет. Так было и с Лёкой – в последнее время совесть говорила в ней совсем тихо. Но сейчас было не так, и не будь Лёка столь пьяна, она бы сумела вспомнить и понять – никогда еще совесть не кричала, не вопила в ней так громко. Наверное, потому, что никогда еще
Но Лёка не поддавалась этому голосу. Она шла, шла, и ей казалось, что задуманное решит ее проблемы, принесет ей освобождение.
До райотдела оставалось метров сто, когда Лёка внезапно остановилась. Ей пришло в голову, что нельзя ведь так просто прийти в райотдел, передать малыша милиционерам и уйти домой! Наверняка они захотят знать, кто она, откуда, почему решилась на такой шаг. Паспорт всегда был у Лёки в сумочке, а вот свидетельство о рождении Даниила она, конечно, оставила дома. Это что же – еще и за свидетельством идти?!
Внезапно Лёка почувствовала, что смертельно устала. Сил на эту бумажную канитель не было никаких! Гораздо лучше было бы, если бы она была Даньке совершенно посторонней! Тогда она просто отдала бы его и все! С чужого человека взятки гладки – шла, мол, лежит малыш, принесла и больше ничего не знаю! Но нет – ей стражи порядка, конечно, не поверят! Но мысль не плохая! Можно, можно устроить так, чтобы Даньку принес в райотдел кто-то чужой!
Рядом с тем местом, где остановилась Лёка, были высажены красивые, высокие, голубые ели. Лёке пришло в голову, что если поставить коляску рядом с одной из елей, ее обязательно кто-то увидит. Ну и что, что ночь на дворе? Здесь – центр огромного города, и люди ходят по улицам и в три часа ночи, и в четыре. А значит – яркую дорогую коляску обязательно заметят. А что сделает человек, увидев коляску с младенцем? Подойдет, посмотрит, поищет мать, но матери не найдет. А потом? Потом – прикатит коляску в райотдел милиции! Ведь чего проще-то – до райотдела идти не больше минуты!
Очень довольная тем, как все здорово придумала, Лёка подкатила коляску к елочке. Данька все еще спал. Лёка легонько тронула его плечико, погладила, прощаясь.
– Так будет лучше, малыш, так будет лучше! – прошептала она.
Силы оставляли ее. В последний раз взглянув на сына, она развернулась и, сильно шатаясь, направилась домой. Она была очень, очень пьяна. В голове стучали молотки, в ушах звенело, земля качалась.
Лёка не помнила, как добралась до квартиры, как отперла дверь, как сорвала с себя верхнюю одежду, как завалилась спать.
Глава 4
Лёка проснулась от того, что ей нестерпимо захотелось пить. Она спустила руку вниз и пошарила по полу – была надежда, что она поставила стакан с водой под кровать, как иногда делала, если возвращалась с вечеринок «подшофе». Стакана не было, и Лёка поняла – без похода на кухню не обойтись. Она сбросила с себя скомканное одеяло, опустила ноги вниз, попыталась найти ими тапки, но не нашла.
Что вчера было? Когда и как она попала домой? Как разделась?…
Пересохшее горло требовало воды, и Лёка решила идти без тапок. Она встала и, практически не открывая глаз, побрела на кухню. Краем сознания она понимала, что сейчас раннее утро, а может быть – и не совсем раннее, но это было не главное – в первую очередь надо было напиться. А еще душу терзало мерзкое ощущение случившейся беды, но что это была за беда, Лёка пока не понимала.
В фильтре воды не было, и Лёка трясущимися руками нацедила себе в чашку прямо из-под крана. Вода имела противный вкус, но она утоляла жажду. Вместо жажды на Лёку начала наваливаться похмельная головная боль.
Внезапно Лёка перестала пить. Лицо ее перекосило – она вспомнила, и вспомнила сразу все. Дрожащими руками она поставила стакан на стол и кинулась в спальню. Стакан упал со звоном, но Лёка и не подумала вернуться и поднять его.
Да, все правильно – детская кроватка была пуста. Глухо стукнуло сердце.
– Нет, нет, я не могла… – прошептала Лёка и вдруг хрипло крикнула: – Даня, сынок, где ты?!
Конечно, ей никто не ответил.
Лёку охватила паника. Она кинулась к своей кровати, хотя никогда не укладывала спать малыша рядом с собой. Тем не менее, она лихорадочно перерыла одеяло и, конечно, никого там не нашла. После этого она вновь кинулась к детской кроватке, проверяя, действительно ли там пусто… После – в коридор. Ее не покидала надежда на то, что она оставила малыша в коляске, а коляску в коридоре… Но в глубине души Лёка, конечно, знала, что никакой коляски в коридоре не найдет.
– Идиотка, идиотка! – в отчаянии шептала она.
На всякий случай она забежала на кухню, заглянула в ванную. После этого бегом вернулась в спальню, схватила джинсы и начала их натягивать. Джинсы были домашние, очень удобные, но потертые. Никогда раньше Лёка не вышла бы в таких на улицу, но теперь ей было все равно. Она наспех накинула на себя рубашку, сунула в карман ключи. Внезапно ей пришла в голову мысль, что ребенок, должно быть, уже в райотделе, и ей не отдадут его просто так. Она смахнула с полки шкафа все имеющиеся деньги и сунула их в карман рубашки, туда же непослушными руками запихала и паспорт. То, что ей пригодится и «Свидетельство о рождении» Даниила, Лёке в голову не пришло.
Глухо стучало сердце, похмельная боль терзала виски и отдавала в затылок. Лёка двигалась по улице быстрым шагом, иногда переходя на бег. Светило солнце, но вообще-то было холодно – за ночь здорово упала температура, а быть может, был и ранний осенний заморозок. Лёка пыталась вспомнить, во что же она одела Даню, но вспомнить никак не могла.
Нужное расстояние она пролетела на одном дыхании. Вот знакомый поворот, сейчас покажутся злосчастные елочки, в которые она запихнула коляску…
Лёка повернула и замерла – у елочек толпился народ. Какие-то люди в милицейской форме и еще в какой-то незнакомой, темно-зеленой, а рядом простые прохожие – бабульки и дамы бальзаковских лет. У крайней елочки стоял молодой милиционер, и что-то записывал. Рядом с ним стоял человек в незнакомой форме и диктовал что-то непонятное. Какая-то мрачная машина, зеленая, похожая на «Скорую», но не «Скорая», стояла рядом, и от видя этой машины Лёке, почему-то стало жутко.
– Отходите, отходите отсюда! – говорил людям немолодой, уже седеющий милиционер, чей акцент выдавал выходца с Кавказа.
Люди кивали, но не уходили.
Лёка остановилась, не понимая. Прямо перед ней стояли две женщины.
– Замерзло дитя! – сказала одна другой.
– Как замерзло? – переспросила та.
– Да вчера вечером здесь какая-то пьяная весь вечер с коляской кружила, – сказала первая. – Я ее видела, еще подумала, как это такие алкашки – и детей рожают! Потом я домой пошла. А эта, видать, ребенка под елками кинула и пошла, зараза, к полюбовнику. А ночью мороз был. Вот оно, бедное, и замерзло!
– Насмерть?!
– А то как же! – ответила осведомленная бабка. – Вот машина специальная приехала, что мертвых возит. Сейчас его, сердешного, на вскрытие повезут – вдруг та гадина его наркотиками обколола. А у меня показания брали! Я так и сказала – встретила бы эту падлу-мамашу, сама бы, своими руками ее придушила!
– Таких потаскух стрелять надо! – заявила собеседница. – Жаль, что смертную казнь отменили!
За спиной бабулек кто-то сдавленно ойкнул, но те, поглощенные разговором, не обратили на это никакого внимания.
Человеческий мозг – странная штука. Иногда в критических ситуациях из памяти и сознания стираются целые куски.
Когда Лёка пришла в себя, то обнаружила, что быстро идет по улице. Куда несли ее ноги – она не понимала. Сердце разрывалось на части, а по щекам стекали слезы.
Прохожие оборачивались на нее, и это заставляло Лёку идти еще быстрее.
«Убила! Я его убила!!!» – крутилось в голове. Хотелось провалиться сквозь землю, здесь и сейчас. Хотелось умереть, и, вместе с тем, ее страшили люди. Ей казалось, что все они видят ее насквозь, видят и презирают мать-убийцу. О, если бы они принялись ее убивать, Лёка не стала бы сопротивляться, но – только пусть они молчат! Мысль о том, что кто-то из прохожих остановит ее и спросит: «Как ты могла?!»– приводила Лёку в настоящий ужас. Ей хотелось, ей нужно было убежать. Убежать не от суда и не от вполне заслуженной тюрьмы, а убежать от людей, которые захотели бы, чтобы она объяснила – зачем это сделала.
Быстрее! Быстрее! И дальше! Как можно дальше!
Лёка вскочила в троллейбус, но это было ошибкой – троллейбус ехал слишком медленно, к тому же, в нем пришлось стоять у всех на виду, и Лёка выскочила на следующей остановке. Здесь с ней случилось что-то непонятное: наяву представилось, что это сон, вернее – кошмар, что нужно только проснуться и ничего этого не будет! У Лёки была своя метода борьбы с кошмаром. Когда она, еще находясь в состоянии сна, понимала, что спит, она резко открывала глаза и тут же просыпалась. И сейчас она попыталась открыть глаза пошире, но кошмар не кончился. Он не мог кончиться, потому что он был реальностью. И эту реальность она создала сама.
Внезапно она поняла кожей, каждой клеткой ощутила, что больше никогда не увидит своего малыша, и поняла, что очень его любила. Вдруг что-то вспомнилось, и Лёка на миг остановилась.
Ей кажется или вчера вечером, в начале той ужасной прогулки, Даня улыбнулся ей?! Лёке до боли, до сердечного приступа захотелось узнать – он действительно ей улыбнулся вчера или это она придумала сейчас, только что? Придумала? Или – не придумала?! Может, он в самом деле улыбнулся, и его невнятное «гу!» было первым обращенным к ней словом, его поддержкой в трудную минуту, его: «Не грусти, мы справимся, мама!».
Слезы залили глаза.
Резко запищали тормоза, откуда-то издалека донеслось гневное: «Ты чего стала посреди дороги, дура?!»
Лёка так и не поняла – ей это говорилось или не ей.
Когда слез стало чуть меньше, оказалось, что она стоит на проезжей части, а впереди – автовокзал. Рядом с ней проносились машины, а невдалеке урчал, прогревая двигатель, рейсовый автобус.
Она сделал шаг к автобусу и сквозь какую-то пелену услышала собственный, на удивление спокойный голос:
– Скажите, а вы сейчас отправляетесь?
– Через две минуты, – недовольно буркнул в ответ усатый водитель.
Ему очень не понравились глаза обратившейся к нему молодой женщины.
«Наркоманка, наверное», – подумал он.
– Сколько будет стоить билет до конечной? – не отставала «наркоманка».
– Билет в кассе надо брать!
– Я не успею. Сколько будет стоить?
Усатый назвал цену. Лёка отдала деньги и вошла в автобус.
Вот счастье – задние сидения не были заняты. Лёка вжалась в самый темный, самый дальний угол, закрыла глаза и на какое-то время как будто потеряла себя.
Когда она вновь вернулась в реальность, автобус уже ехал. Огромный город, в который Лёка так стремилась десять лет назад, проносился мимо, и скоро должен был остаться позади. Лёка подумала, что забыла, куда, собственно, она взяла билет, но это было не главное.
Главным было уехать как можно быстрее и как можно дальше.
Болела голова, но Лёка согрелась в углу, и как бы оцепенела. Ощущение огромного, непоправимого горя, разрывавшее грудь, никуда не ушло, но слезы высохли. Лёка вспомнила, как где-то читала о том, что человек не может чувствовать одновременно несколько источников боли. Одна, самая сильная боль, должна заглушить остальные боли. Но она чувствовала боль сразу в нескольких местах. Болела голова, разрывалось сердце, и, в довершении ко всему, начали болеть почки – сразу обе. Единственное, что утешало – в автобусе было очень тепло.
Автобус остановился на какой-то остановке, в салон зашли какие-то люди. Кто-то поставил рядом с Лёкой большую хозяйственную сумку, из которой выглядывало содержимое – длинная и толстая веревка, вроде тех, которыми пользуются альпинисты. Веревка заинтересовала Лёку. Автобус тронулся, станция осталась позади, а Лёка все рассматривала веревку, все гадала, кому и зачем такая могла бы быть нужна.
Это длилось не долго. Налилась грудь, и Лёка подумала, что давно не кормила Даньку. Потом, через секунду, вспомнила, что ей больше никогда не придется его кормить. Даня, ее сын, которого она, оказывается, очень, очень любила, умер, потому что она оставила его на улице в холодную ночь.
Автобус был старый, ехал с шумом и дребезжанием, и потому никто из пассажиров не заметил, что сзади довольно громко, в голос плачет молодая женщина с больными глазами…