Пережить зиму в Стокгольме
Шрифт:
ЭТОТ ЧЕЛОВЕК НЕ ВЕДАЕТ,
ЧТО ТВОРИТ, ОН АНГЕЛ…
— писал поэт. Сейчас слишком многие — ангелы. Не ведают, что творят. Ее отец был ангелом. Наверное, отец ее ребенка тоже. Хотя нет, он — нет. Он-то знал, что он делает. Он не встретил ее в аэропорту. Она стояла и ждала в Арланде с большой сумкой и с большим животом. Слезы подступали к глазам. Винить было некого, кроме себя. Она поехала против его желания. Она написала серию статей об Эфиопии — о кошмарной нищете, о войне на севере. О Рембо она не писала. Он был ее тайной мантрой. В тот момент, когда была дописана последняя статья, отошли воды. Она чувствовала себя мертвецом. Почему она не может просто броситься на землю, рвать на себе волосы и кричать от отчаяния, что ее никто не любит, как делают все нормальные женщины?
МОРАЛЬ —
— писал поэт. Пока октябрь медленно взбирался на катафалк, приготовленный ноябрем, она поняла, что имел в виду Рембо, — целиком и полностью.
ПАРЫ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ
составляют бытие. У тепла есть холод. У света есть тьма. У человека есть другой человек. Если нет противоположности, течение жизни прекращается. Время останавливается. Но противопоставление не всегда там, где человек ожидает. В самой темноте прячется своеобразный свет. В женщине живет мужчина, и наоборот. Однозначна — только смерть.
ВЛЮБЛЕННОСТЬ
привлекает отрицанием противопоставления. Она расширяет нас безгранично в неизведанные миры. Наши другие сущности, о которых мы и не подозревали, начинают толпиться у порога сознания и проситься внутрь. Внезапно все кажется возможным. Мы падаем в другого человека, как в колодец. В нас играет музыка другого. У него, кажется, есть волшебный ключик от нас; как нам его не хватало! Мы исполнены благодарности, мы освобождены от тесной клетки своего я. Там, в заключении, мы были отрезаны, теперь мы излечены. Так она влюбилась в Якоба. Не было никаких сомнений, что теперь он тоже захвачен влюбленностью такого рода — к несчастью, не в нее, в другую женщину. Кто она такая, чтобы упрекать его в поисках другой жизни, на что он тоже имеет полное право? Она и не упрекала. Просто было невыносимо больно. Он не отпускал ее. И вот она стояла одна, словно с содранной кожей, и что же видела? Саму себя в гремящих доспехах далеко от всех живых людей. Боже, утоли мою жажду.
ДЕВА МАРИЯ!
ЖАЖДУ ВОДЫ ИЗ РУК ТВОИХ…
— писал Гуннар Экелёф, исследователь Рембо, но у нее не было сил читать дальше. Она отложила книгу и упала в кровать.
ПОНЕДЕЛЬНИК
Университет. На семинаре, за большим круглым столом, она рассматривала юные лица. Она приехала домой на трясущемся поезде в ноябрьской темноте, которая была столь непроницаемо черной, что у нее перехватило дыхание.
ТЕЛЕФОН
умер.
СОСЕД,
такой же одинокий как она, но старый, за восемьдесят, вдовец с бесцветными глазами и неровным носом, слегка напоминающий старого слона, долго звенел цепочкой, открывая ей дверь. Пока она звонила в телефонную компанию, он достал из шкафа бутылку бренди. В его квартире пахло затхлостью. Она помогла ему разгрести на кухне два стула с газетами и одеждой, и они выпили. А что еще остается для утешения в старости?
ГАЗЕТЫ, ТЕЛЕВИДЕНИЕ
В газетах писали, что американский президент увенчает свои действия отменой блокады Сараево. Шведские корреспонденты писали отстраненно: ожидалась ужасная бойня. Газета соскользнула на пол. По ТВ красными стрелками отмечали продвижение югославской армии. Сербский генерал, похожий на босса мафии, сверкал с экрана золотыми зубами. Она выключила телевизор и позвонила мужчине, которого любила, не смогла удержаться.
ЗА РОЗЫ
она благодарить не стала. Он обрадовался ее звонку, причем необычно сильно. Разговаривали долго, он соскучился по ней. А та, другая? Она спросила и получила ответ. Они уезжают в Нью-Йорк. Больше она не спрашивала. До отъезда ему хотелось бы встретиться. Ему было сложно не видеть ее так долго, несколько недель. Сегодня вечером? Этот человек, думала она, святой. Жестокий, как ангел. Всплыло лицо профессора Фалькхома, бордовый галстук, сигарета «Фортуна». Она сказала, что они должны поставить точку. Все это слишком дорого ей обходится. Боль вымывала из нее разум. Он помолчал. Сказал, что не может поступать вопреки ее желанию. Это было бы преступлением, а он не преступник. Он страдал от того, что причинял боль ей и той, другой. То, что он любит двух, сначала казалось необыкновенным богатством, потом стало причинять боль. Но он не хотел расставаться ни с одной. Как бы он ни поступил, его ожидает большая потеря. И даже если никак не поступит — тоже. Потеря неизбежна. Это его пугало. Она знала, что он говорит правду, этот человек не обманывает. Они оба плакали. Потом все было кончено. Она сидела у телефона и смотрела в ноябрьскую темноту. На той стороне залива крутился красноватый свет прожектора и отражался на невидимой воде. Она зажгла все лампы. Квартиру залило светом. Она начала пылесосить. Когда побежала взять трубку, споткнулась о шнур пылесоса и тысячу вещей, лежащих в прихожей. Сначала она не поняла, кто звонит. Голос был незнаком.
BUT IT’S ME!
Она не узнавала голос.
I HAVE BEEN CALLING FOR MORE THAN AN HOUR, WHOM THE HELL HAVE YOU BEEN TALKING TO FOR SO LONG? Я пытаюсь дозвониться уже больше часа, с кем, черт возьми, ты так долго разговаривала?
Этого она не хотела рассказывать. Перетащила через кучу хлама табуретку и села. Эмм. Его лицо проявлялось, как на пленке. Он радостно смеялся ее растерянности. Нет, он не эмигрировал. Он в Стокгольме, потому что получил небольшой грант от Швеции для работы над книгой о ситуации на Балканах. Выразил надежду, что они смогут увидеться. В его голосе звучали облегчение и радость. Она посмотрела на часы. Не прошло и получаса с беседы, закончившей ее брак. KAPUTT MIT DIESER EHE. Уже через полчаса, профессор? — подумала она с сомнением.
Два
Город в Югославии, то ли Белград, то ли Загреб — там была река, но река протекает через оба, — задержал ее на ночь. Серые камни, желтые фонари, листья. Позже — белый рассвет в проеме зеленых занавесок. Здесь все началось и закончилось. Но кто-то сказал, что у историй не бывает начала и конца. В каждой секунде, свернувшись, как змея, лежит история. Только те, кто недостаточно мудр, говорят, что здесь ее начало, а там ее конец.
КОНЕЦ
они старались оттянуть. Она улетала на несколько часов раньше его. Они медленно шли по большому аэропорту, в солнечном свете, падающем на серый бетон белыми квадратами, мимо киосков и рекламы, не касаясь друг друга и не говоря ни слова. Прошли через холл, остановились у стойки с местными товарами ручной работы — деревянные куклы, вязаные крестьянские носки. Задержались у киоска со спиртным — сливовица, желтые и розовые ликеры. Вокруг толпились люди. Их лиц и тел она не помнит. Перед тем как расстаться, он попросил посмотреть ее сумочку. Она протянула, и он провел по ней руками, по каждому шву, повернул — как будто это было очень важно запомнить. Незнакомец сохранился в ее памяти в полоске солнечного света, исследующего какой-то миг ее сумочку. Потом они стояли перед выходом, куда она должна была уйти и не вернуться: он — засунув руки в карманы джинсовой куртки, она держала посадочный талон. Они не коснулись друг друга, не поцеловались — повернулись и пошли каждый в свою сторону. Она обернулась, когда закрывалась дверь, — его уже не было. За одиннадцать следующих лет они не обменялись ни весточкой, ни открыткой.
ЖЕНСКАЯ СУМКА
на берегу реки. Голубой мяч. Плачущий мальчик. Картинка не забылась, она уходила к границе памяти и там обретала форму. Хоть он и не называл конкретно реку или мальчика, она была убеждена, что картинка — о смерти его матери.
ИЗМЕНЫ
она не совершила, думала она, вернувшись домой. Мужчина, с которым она жила, сделал ребенка другой женщине. Она никому не сказала о незнакомце, которого любила между двумя самолетами в неизвестном городе. Осталось немного тепла, легкое чувство благодарности.
МОКРЫЙ НОЯБРЬСКИЙ СНЕГ
покрывал голые деревья, ложился на асфальт и сразу таял. Глава жизни была закончена — та, что о верности и браке. Она была опустошена и подавлена. Встречаться с человеком, которого она не видела одиннадцать лет, не хотелось.
С’EST INCROYABLE. Это невероятно,
— сказала по телефону из Парижа ее подруга Мария, увлекавшаяся астрологией.
Если что-то выходит за пределы понимания, для верности надо подождать, а потом брать в скобки и идти дальше, но в твоем гороскопе целых три пары скобок. То есть все планеты, кроме двух, стояли прямо над тобой в момент твоего рождения, и твой знак подвергся их влиянию одновременно, так что мгновение ты в Меркурии, а в следующую секунду в Венере — все перемешалось в твоей жизни, понимаешь? Я не могу сказать больше на расстоянии, тебе надо найти там у себя хорошего специалиста, хотя я не знаю таких в Швеции. Когда я думаю о твоем гороскопе, в голову приходит слово «глубина». В твоем гороскопе есть глубина, которую трудно толковать, это все, что я могу тебе сказать.