Пережитое
Шрифт:
Такова, действительно, была моя тактика и мое обращение с полицией и жандармами во всех случаях моего ареста. И я об этом никогда не жалел. Мое молчание не только защищало мои нервы, но и помогало моему положению - оно очень затрудняло каждый раз мое следствие. Это была, действительно, прекрасная и во всех отношениях удачная - и даже выгодная - тактика. И должен отдать справедливость охранникам и жандармам - никаким решительно репрессиям за это не подвергался, как ни может сейчас это показаться странным.
Из полицейского участка меня отвезли в "Кресты" - огромную петербургскую тюрьму, в которой сидели как уголовные, так и политические. Тюрьма эта так называлась потому, что два ее огромных корпуса были выстроены в форме правильных крестов - для облегчения наблюдения за арестантами.
Потекла медленная и однообразная тюремная жизнь. Тюрьма "Кресты" походила скорее на фабрику - в камере у каждого уголовного имелся ткацкий ручной станок, на котором арестант выделывал грубое тюремное полотно из ниток, которые ему выдавали; этим он вырабатывал себе жалкие гроши, при помощи которых мог немного улучшить казенную пищу и скопить за месяцы, а то и годы заключения, некоторую сумму, которая ему выдавалась при освобождении. Политические от этого были избавлены. Нам оставалось только читать книги, которые можно было менять два раза в неделю. Недаром тюрьмы мы называли нашими университетами.
Все без исключения камеры в "Крестах" были одиночные - такого же размера, как и в Таганской тюрьме в Москве: семь шагов в длину - из одного угла в другой - и три в ширину. Политические были отделены один от другого камерами уголовных, чтобы тем затруднить перестукивание. Но мы перестукивались с нашими уголовными соседями, прося их передать вопрос соседу - таким образом можно было, хотя и с трудом, сноситься с товарищами.
Недели через две после моего вселения в "Кресты", как-то вечером, от нечего делать я перестукивался со своими уголовными соседями, спрашивая у них фамилии их соседей, т. е. политических. Уголовный слева ответил мне, что фамилия его политического соседа Львов и что сидит этот Львов в "Крестах" уже шесть месяцев. Уголовный справа в ответ на мой запрос выстукал мне, что фамилия его соседа - "Б - у - н - a - к - о - в". Я невольно рассмеялся. "Какое странное совпадение фамилий!" - подумал я. И на всякий случай, так же лениво, переспросил его, как зовут этого "Бунакова"? Сосед отчетливо выстукал мне: "И - л - ь - я"...
В первую минуту я оторопел.
"Не может этого быть! Такое совпадение невозможно! Илья вдруг оказался почти моим соседом!? Этого и в книжке не придумаешь!"
Но никаких сомнений быть не могло. Да, это был Илья! Илья Бунаков-Фондаминский! Недавно он был доставлен сюда из Ревеля!..
От изумления и от радости я не чувствовал под собой ног. Как в лихорадке, я стучал своему соседу, забрасывая его вопросами, просил передать его соседу мое имя и фамилию, слова привета и любви... Пока, наконец, мой сосед не взмолился - он устал, он не может, он отказывается передавать дальше наш разговор... Но основное я все же установил: Илья - в "Крестах", почти рядом со мной, чувствует себя хорошо, шлет мне любовь и привет, просит попробовать стучать ему в наружную стену, где находится окно - быть может, нам в конце концов удастся связаться стуком непосредственно, минуя соседа...
Два дня мы производили наши эксперименты, стуча в разные части наружной стены, в разные часы дня и особенно ночи. Передача стука через стены дело очень своеобразное, случайное и капризное. Многое зависит не только от того, в какое место стены стучишь, но и чем стучишь - карандашом, железной ложкой или пальцем. Случается, что иногда найдешь такое место в стене, что можно перестукиваться и легко разговаривать с человеком, сидящим через один и даже два этажа, стуча даже согнутым пальцем. Конечно, для такого разговора нужно огромное терпение и много свободного времени. И большая осторожность, потому что надзиратели строго следят за перестукиванием, подсматривают и подслушивают, а потом наказывают - лишением книг, свиданий... Но арестанты всегда, в конце концов, перехитрят своих тюремщиков. Что же касается свободного времени, то разве не все наше время в тюрьме свободно?
Так, в конце концов, и мы с Ильей нашли способ перестукиваться непосредственно и проводили за этим делом каждый день по несколько часов. У нас уже выработались свои привычки, свои манеры - как это всегда бывает в таких случаях: мы сокращали слова, штрих по стене означал, что слово понятно, дробь указывала, что это слово надо повторить, смех обозначался словами "ха-ха" и т. д. В конце концов, в этом искусстве можно достигнуть большого мастерства. Я обычно разговаривал, лежа на своей койке и прикрыв руку одеялом, в руке у меня был карандаш, которым я тихо, но отрывисто стучал в наружную стенку. Глаза мои при этом были устремлены на маленький глазок в наружной двери ("волчок"), через который обычно подглядывает надзиратель, а ухо ловило не только стук Ильи, но и подкрадывающиеся в коридоре шаги того же надзирателя. И при малейшем подозрительном шорохе в коридоре я превращался в спящего... О, арестантская хитрость и изобретательность вещи очень тонкие!
За эти длинные ночные разговоры я узнал от Ильи много нового и неожиданного. Оказывается, прежде всего, что ему предстоит новый суд! И опять все за тот же Ревель! Его дело в ревельском военном суде было выделено, но это не значит, что оно было прекращено - его опять будут судить, второй раз за то же самое! И по той же статье, грозящей смертной казнью. О предстоящем суде ему уже объявлено официально. Амалия об этом знает, вернулась из-за границы и сейчас находится в Петербурге. Он имел с ней свидание.
Сообщение это меня поразило, как громом. Власти, очевидно, не хотят выпустить из своих рук Илью - хотят расправиться с ним, во что бы то ни стало. О предстоящем процессе писали в газетах - случай был, действительно, из ряда вон выходящий. На суде особенно настаивал и его добился военный прокурор Павлов, прославившийся своей кровожадностью.
Илья подробно держал меня в курсе своего дела. Возвращаясь со свиданий со своими защитниками и с Амалией, он каждый раз передавал мне о своих разговорах с ними. Его судьбой заинтересовались даже тюремные надзиратели. Наш надзиратель теперь делал вид, что не замечает нашего перестукивания, а однажды, с большим риском для себя, даже позволил Илье остановиться около моей камеры и открыл в моей двери окошко, через которое обычно передается заключенному пища. Мы смогли не только пожать друг другу руки, но даже поцеловаться.
День суда Ильи приближался. Наконец, он наступил. Вечером Илья долго мне стучал. Судебное разбирательство еще не кончилось - оно продолжится и следующий день. Об его исходе судить пока невозможно. Прокурор требует смертной казни - речи защитников и самого обвиняемого назначены на завтра. Приговор, вероятно, будет вынесен завтра вечером.
Когда в это утро Илью выводили мимо моей камеры снова на суд, он, проходя мимо моей двери, слегка ударил в нее - я понял, что это он посылал мне прощальный привет. Наступил вечер - Ильи нет. Что это значит? 9 часов вечера, 10, десять тридцать... Вдруг форточка моей двери открылась. В ней показалась физиономия надзирателя.
– "Приказано из камеры Фондаминского вынести вещи и отнести в контору".
– На лице надзирателя было недоумение.
– "Что это означает?" - Надзиратель с хмурым видом пожал плечами и ничего не ответил. Затребовать вещи заключенного могли лишь в том случае, если заключенный не вернется больше в камеру... Значит, Илья приговорен к смерти?.. Или... или?.. Я метался по камере, как зверь в клетке. У моей двери опять послышались едва слышные шаги надзирателя.
Осторожно повернулся замок и дверь открылась. На пороге стоял надзиратель - бородатое лицо его сияло, он как будто стал другим человеком.
– "Ну, благодарите Бога - вашего товарища освободили, в суде оправдание вышло". "Неужели? Не может быть!" - "Да уж чего там - не может быть, правду говорю". Я невольно схватил его за руку - кажется, еще немного и я бы его обнял. Но он уже захлопнул дверь.
Илья оправдан! Илья на свободе! Амалия!.. Только много, много позднее я узнал, что произошло на суде. Я уже говорил, что этим судом интересовались газеты. Это был "большой процесс". У Ильи были три защитника - в том числе два лучших петербургских адвоката и ревельский адвокат Булат.