Перикл
Шрифт:
— Не думай об этом. Я, наверное, могла бы устроить тебе побег, но всё произошло слишком быстро, и суд и казнь в один день. Мы спасли с твоим отцом Анаксагора, Протагора, спасли бы, наверное, и Фидия, когда б он не умер... Твой отец защитил на суде меня. А тут всё так быстро.
— Не надо ни о чём жалеть, мама. Всё прошло. Побереги себя. Поживи ещё, посмотри. Потом расскажешь мне, когда встретимся.
— Конечно, расскажу. Но всё самое интересное ты уже видел: как мать любит своего ребёнка, как она не хочет пережить его смерть и как поддерживает его, чтобы он жил дольше, чем она... как
— Нет, — ответил он. — Не хочу.
— А что ты хочешь? Хочешь жить?
— Конечно. Но не ценою унизительных просьб или попрания отеческих законов. Смерть лучше такой жизни. Некоторые думают, что смерть хуже любой жизни. Ты учила меня другому.
— Да, сынок. Не всякая жизнь лучше смерти.
— Пора, граждане, пора! — сказал громко человек в чёрном. — Уже факелы гаснут, а других у нас нет. Отойдите от приговорённых!
— Встретимся, — сказала Аспасия, целуя сына. — Стремись к встрече.
— Да, — ответил Перикл-младший. — Встретимся, мама.
Они расстались, отпустив руки друг друга.
— Поднесите приговорённым чаши! — приказал член Коллегии Одиннадцати. — А начальник тюрьмы пусть убедится, что чаша досталась осуждённому, а не кому-нибудь другому.
— Можно ли попросить яду для других? — спросил человека в чёрном Сократ. — Некоторые из друзей и родственников хотели бы умереть одновременно с осуждёнными. И готовы уплатить деньги за яд, если он чего-нибудь стоит.
— Нет, — ответил человек в чёрном. — Цикуты стёрто ровно столько, сколько надо. Яд не продаётся.
Трое тюремных слуг, держа в каждой руке по чаше с цикутой, направились к стратегам.
— Тем ли достались чаши, кому надо? — спросил начальника тюрьмы человек в чёрном. — Нет ли какой-нибудь подмены?
— Подмены нет, — ответил начальник тюрьмы, — хотя всегда находятся смельчаки, которые готовы умереть за своего родственника или друга. Я в таких случаях говорю: подобным образом надо поступать на войне.
— Хватит, — остановил разговорчивого тюремщика человек из Коллегии. — Теперь пейте, — обратился он к стратегам. — Выпивайте всё до дна.
Стратеги поднесли чаши к губам и стали пить в наступившей тишине.
— Чаши не разбивайте, — попросил стратегов начальник тюрьмы, — они ещё пригодятся, а то некоторые разбивают чаши об пол.
Слуги собрали пустые чаши, вернули их на стол.
— Теперь ходите, — приказал стратегам человек из Коллегии. — Прогуливайтесь, беседуйте друг с другом. К родственникам подходить нельзя. Родственникам не вопить и не кричать — не пугайте тихую смерть. Кто из приговорённых устанет, пусть садится или ложится. Смерть придёт, как сон.
Эта жуткая прогулка приговорённых вдоль смертных лож длилась не более получаса. Они почти одновременно разошлись к ложам, кто сел, кто сразу же лёг. Перикл, уже сидя на ложе, помахал матери рукой. При свете факелов, которые горели у него над головой, было плохо видно
Архонт из Коллегии Одиннадцати сам прошёлся вдоль лож, прикладывая каждому ладонь ко лбу.
— Холоден, — говорил он, отнимая руку от лба казнённого и обращаясь к следовавшему за ним начальнику тюрьмы. — И этот холоден. Этот тоже холоден.
У ложа Перикла-младшего архонт задержался почему-то дольше, чем возле других.
— Что? — не выдержав, крикнула Аспасия. — Жив?
— Нет, и этот холоден, — помедлив, ответил архонт и объявил: — Тела казнённых родственники могут получить после восхода солнца.
Казнённых разрешено было похоронить на кладбище за Воротами Смерти, что севернее Пникса.
Возвратясь с похорон, Аспасия долго спала, потом приняла освежающую ванну, снова оделась в чёрное, в траур, и отправилась к аптекарю, к старому милетянину, к которому прежде посылала только слуг, да ещё один раз Лисикла — за синим милетским цветком, который в давние времена посеял на земле Гипнос, крылатый юноша, бог сна, брат-близнец Танатоса, бога смерти.
— Я Аспасия, — сказала она аптекарю, когда тот открыл ей дверь, из-за которой дохнуло запахом трав и цветов. — Ты должен знать меня, я вдова Перикла, присылала к тебе не раз моих слуг.
— Я знаю тебя, — ответил аптекарь. — Если бы ты даже не назвалась, я всё равно узнал бы тебя: на тебя похожи все женские статуи покойного Фидия.
— А, ты знаешь... Аптекари и парикмахеры знают всё, что знает Зевс, и ещё немного.
— Кстати, не только слуг присылала ты ко мне, но и молодого человека Лисикла, который потом был твоим мужем, а теперь произносит речи на Пниксе, — сказал аптекарь, хитро щурясь.
— Почему ты вспомнил об этом? — спросила Аспасия. — Разве Лисикл сказал тебе, что приходил от меня?
— Нет, не сказал. Но когда он стал твоим мужем после смерти великого Перикла, я подумал, что он просил милетскую траву для тебя. Посуди сама, зачем снотворная трава молодым здоровым людям, таким, каким был тогда Лисикл. Значит, он просил для кого-то другого! Я решил, что для тебя: замужние женщины плохо спят, когда возле них вертятся молодые люди... Лисикл постучался ко мне утром, а ночью в тюрьме умер наш великий Фидий. Лисикл больше не приходил. Так мне всё это запомнилось.
— Должно быть, ты сильно скучаешь от одиночества, если размышляешь о таких делах. Ради забавы, верно?
— Забавы никакой. Просто само собой думается. Конечно, от долгого одиночества. И вот не напрасно думал же, не напрасно, — по-стариковски покашлял аптекарь. — Теперь вот можно будет повеселиться.
— Ты о чём? — насторожилась Аспасия: очень не нравилась ей эта связь — милетская трава, Лисикл, смерть Фидия. — Над чем ты собираешься веселиться?
— Так ведь не дал я тогда Лисиклу милетской травы, — ответил аптекарь. — Уж больно много он попросил. Так много я никому не даю, чтобы не навредить человеку, если он выпьет этой травки больше, чем надо. Я говорю: «Приходи ещё, присылай слуг, каждый день буду отпускать по щепотке, а больше не дам». Гиппократ очень хвалил меня за это.