Перикл
Шрифт:
Словом, он не мог быть посредником между Аспасией и Критоном — это выглядело бы смешно: для себя он взять деньги отказывался, а для гетеры решился просить и стать залогом того, что Аспасия эти деньги когда-нибудь — она говорит через два года — вернёт.
— Нет, — ответил Аспасии Сократ, — о деньгах меня не проси: я ни у кого одалживать деньги для тебя не стану, как не стану одалживать их для себя.
— Ты так горд?
— Да, я так горд.
— Тогда я продам все свои украшения, платья и найду для себя богатого любовника, — сказала Аспасия. — Ведь ты не хочешь мне помочь.
— Видно, пришла пора проститься, — сказал Сократ, сбросив с плеч тёплое покрывало,
— Но до рассвета ещё далеко и твои утомлённые друзья ещё крепко спят в комнатах девушек Феодоты. Может быть, я попрошу денег у Феодоты, — остановила Аспасия Сократа, уже направившегося к двери. — Или вот: в Милете у меня остался большой дом, и если кто-нибудь из афинян или приезжих милетцев купит его у меня, то вот я и разбогатею, куплю дом в Афинах.
— Ты не сможешь купить дом в Афинах, потому что ты чужестранка. Ты можешь лишь снять дом.
— Хорошо, я сниму дом — разница небольшая. И стану приглашать в гости ваших знаменитостей — для пиров, для бесед, для того, чтобы они рисовали и лепили меня. Приглашу Фидия, Анаксагора, Софокла, Эврипида, Протагора, Геродота, Калликрата, тебя... Что скажешь, Сократ?
— Ты всех запомнила, о ком я говорил, — похвалил Аспасию Сократ. — У тебя в Милете на самом деле есть дом?
— На самом деле. Отцовский дом. По праву он принадлежал моим братьям, но их нет в живых. Большой дом с большим садом.
— Пока ты не продашь дом, ты сможешь взять деньги под его залог. Обратись к милетскому проксену. Я, кажется, знаю его — это Каламид, у которого тысячный табун лошадей на Саламине, а здесь — кузнечные мастерские в Пирее. Я покажу тебе его дом.
— Ты пойдёшь со мной? — обрадовалась Аспасия.
— Пойду. — Сократа это тоже обрадовало: появиться на улицах Афин с такой красавицей, как Аспасия, дорогого стоило. Не важно, что она всего лишь гетера — кто об этом знает, да и нельзя считать её гетерой: она пока никому не продавалась в Афинах, никто не посмеет её так назвать. Но даже появиться рядом с такой красивой гетерой — большая честь для бедного и некрасивого молодого человека. О нём наверняка скажут: он и беден и некрасив, но, вероятно, обладает какими-то другими достоинствами, раз держит при себе такую юную красавицу. — Конечно, пойду! — сказал Сократ, возвращаясь на прежнее место.
— И ты покажешь мне город, правда? — попросила Аспасия. — Все ваши достопримечательности.
— Конечно! Вот! — хлопнул в ладоши Сократ. — Тебе очень повезло! Скоро большие Панафинеи! Ты увидишь самое великолепное шествие афинян в честь своей покровительницы.
— И проксен Каламид мне поможет? — вернулась к прежнему разговору Аспасия.
— Конечно. Он обязан помогать всем гражданам Милета, он представляет в Афинах их интересы, и за это милетцы платят ему деньги.
— А я и не знала.
— Ты многого ещё не знаешь. Впрочем, многознание — суета. Нужно знать главное — где хранятся все знания. И брать их оттуда по мере надобности.
— И где же они хранятся, эти знания, молодой мудрец?
— В душе, Аспасия, в душе! Всё в нашей душе, она всё знает, ибо существует вечно, общалась с богами и всеми мирами. Надо лишь уметь разговаривать со своей душой.
— Ты умеешь?
— Учусь, — ответил Сократ.
— Как интересно! Давай учиться вместе, — предложила Аспасия.
— Давай, — согласился Сократ.
Только он сказал это, как за дверью послышались голоса, топот, потом заиграла музыка —
— Что это? — спросила Аспасия.
— Разве ты не знаешь? Это мои друзья и девушки Феодоты решили устроить пляску, которая тут называется «ожерелье».
— Пойдём посмотрим?
— Посмотрим? — засмеялся Сократ. — И девушки, и мои друзья танцуют голыми. А мы одеты. Или разденемся? Когда я раздет, я кажусь ещё уродливее. Мне постоянно приходится перетаскивать и переворачивать огромные каменные глыбы, напрягать живот, отчего он у меня, как ты видишь, — Сократ похлопал себя по животу, — заметно выпирает, и плечи у меня оттянуты вниз, покатые, а ноги не так стройны, как у тебя.
— Я хочу танцевать! — решительно заявила Аспасия. — Пусть все меня наконец увидят, и девушки, и твои друзья, пусть расскажут другим, какая я.
— О такой красоте рассказать нельзя, её можно лишь увидеть. Я жажду увидеть.
В дверь громко постучали.
— Мы знаем, что вы здесь, — узнал Сократ голос Критона. — Выходите плясать!
Аспасия быстро сбросила с себя все одежды, оставив украшения — диадему, сверкающую разноцветными камнями, ожерелье из золота и слоновой кости, браслеты и золотые шнурки на лодыжках — и открыла дверь. Её тут же схватили за руки и увлекли в просторный коридор, оглашая «дом радости» смехом и восторженными возгласами.
— А ты? — заглянул в комнату разгорячённый вином и танцем Критон. — Ты почему стоишь? Раздевайся! — потребовал он, стаскивая с Сократа гиматий.
Сократ не стал противиться, хотя сказал:
— Хорошо, что ещё не рассвело, а светильников в коридоре мало. Иначе все разбежались бы, увидев меня обнажённым.
«Ожерелье» танцуют все вместе, выстроившись в цепочку и взявшись за руки. Тот, кто во главе цепочки, показывает плясовые движения, а все остальные за ним по очереди повторяют. Фигура танца скользит по цепочке как волна — под музыку, со смехом, выкриками, с притопыванием, даже с пением. Надо ещё при этом знать, что юноши и девушки, находясь в цепочке вперемешку, выполняют разные движения: юноши — резкие, сложные, девушки — плавные, изящные. Для юношей пример в голове «ожерелья» показывал Критон, для девушек — поставили Аспасию. Сократ же оказался в самом конце «ожерелья», в хвосте. Но Аспасию он видел — там, где находилась она, было больше света стоял высокий многофитильный лампион.
Глядя на Аспасию, Сократ твердил про себя лишь одно слово: «Чудная! Чудная! Чудная!»
Да и не один Сократ любовался Аспасией. То, как танцевала Аспасия, мало походило на прежние танцы, которые устраивались по ночам в порнее Феодоты. Причина же своеобразия Аспасии заключалась в том, что она была ионийкой. Ионийские девушки, как известно, танцуют совсем не так, как афинские: они ловко подпрыгивают, причудливо поворачиваются, сопровождают свои движения забавными жестами, поводят бёдрами — и всё это весело и привлекательно. Подражая Аспасии, танцевали и все другие девушки, раззадоривая юношей. Танцевали, пока на наступила усталость. А тут и рассвет начался — пришло время расходиться, чтобы агороном, надзирающий в числе других за порнеей Феодоты, не подумал, будто «дом радости», вопреки афинскому закону, открылся с утра, а не с девяти часов предыдущего дня, как было предписано этим законом. Закон, разумеется, был мудр, говорят, что его придумал всё тот же Солон, который разрешил в Афинах публичные дома: с утра до вечера юноши и мужчины должны заниматься серьёзными делами, а развлекаться с девушками по ночам. «Пусть мужчины и юноши накапливают днём энергию, — было написано в этом солоновском законе, — а избыток её растрачивают для удовольствия по ночам».