Перикл
Шрифт:
— Красивая и верная любовница!
— Польза — это ловкость!
— Это могучая родина!
— Друзья! — перекричал всех Протагор. — Друзья! Вы все правы. Полезно то, что помогает человеку жить долго и хорошо. И если его знания служат этой цели, то они истинны. А если они его губят, то они ложны.
— Случается, что ложь спасает человека, приносит ему богатство, свободу, удовольствия. Как же быть в этом случае? — вернулся к своему вопросу Сократ.
— О какой лжи ты говоришь? Человек сам определяет, что ему полезно и что вредно — и так решается вопрос об истине. Человек сам, один — мера пользы и истины, — ответил Протагор.
— Скажи и ты что-нибудь, — попросила Перикла Аспасия. — Кажется, у тебя есть возможность стать победителем в споре с Протагором. Он всё толкует о личной пользе, о личном благе, но ведь есть общая польза, общее благо. Ради общего блага создаётся государство и устанавливаются законы, которые нельзя нарушать в погоне за личной пользой.
— Ты сама уже всё сказала. Повтори сказанное для всех — и победительницей в споре с Протагором станешь ты, — ответил Перикл.
— Ты так думаешь?
— Уверен. Сократ тебя поддержит.
— А ты?
Сократ, словно услышав слова Перикла и то, что сказала Аспасия, бросился в атаку на Протагора:
— Наш мудрый Софокл ведает государственной казной. Ему, по твоим меркам, Протагор, было бы полезно присвоить себе эту казну. Тогда он построил бы себе роскошный дом, ел бы только самую лучшую пищу и пил бы самое приятное вино, он обзавёлся бы десятками самых красивых любовниц, нанял бы сотни переписчиков для своих трагедий и распространил бы их ради собственной славы по всему миру, стал бы хорегом своих тетрадрам и вообще сделал бы для себя всё, что можно сделать за деньги. Так ли, Софокл?
— Я не вор, — ответил Софокл.
— Вот! — воскликнул радостно Сократ. — Софокл не вор и поэтому не хочет присвоить афинскую казну. Личная польза для него не так важна, как то, чтобы афиняне не считали его вором. Быть ворами нам препятствует и закон, который суров. И ещё, пожалуй, то, что мы сознательно печёмся об общем благе афинян. Смотри же, Протагор, сколько врагов у твоей истины: забота о чести и достоинстве, забота об общем благе, страх перед законом и богами, перед душевными терзаниями. Говорят же, что душевный покой дороже всех благ. Если уж говорить об истине и пользе, то истина ближе к общей пользе, чем к личной. Хороший гражданин — существо общественное. Истинно то, что полезно всем в конечном итоге. Это подлинное знание о подлинной пользе. Оно же скрыто в нашей душе, сопричастной богам и бессмертию.
— Слава богам, — сказал с облегчением Перикл. — Теперь, кажется, спор закончен.
Но он ошибся. Едва Сократ произнёс слово бессмертие, как Продик вскочил на ложе и, стоя на нём, как на трибуне, провозгласил:
— Бессмертия нет! Смертны даже боги! Иначе — где же они теперь? Где?
— Он много выпил, — сказал о Продике Перикл. — Впрочем, не больше других, вероятно, но у него такое маленькое тело, что от одной кружки переполняется вином.
— Уйдём, — решительно сказала Аспасия. — Коль речь зашла о бессмертии, то спору не будет конца. — Она взяла Перикла за руку и повела его через весь зал к дверям.
Все замолкли, глядя на них. И лишь Сократ, вдруг опомнившись, закричал:
— Перикл, что ты думаешь о бессмертии?
— Ты бессмертен, Сократ, — ответил ему Перикл, обернувшись на ходу. — Пусть тебя это утешит.
Народ стекался на Пникс, хотя погода не ладилась с утра: сеял мелкий дождик и ветер дул с севера, скатываясь с холодных вершин Олимпа. Люди кутались в плащи, нахлобучивали на глаза шляпы, защищаясь от ветра и дождя, ворчали, ругая небеса и тех, кто назначил общий сход на Пниксе, вспоминая слова, сказанные одним из героев Эврипида: «Если вожди не могут предсказать погоду, то судьбу народа — тем более». И всё же шли: предстояло, как ожидалось, решительное сражение между Фукидидом и Периклом. А сражение даже в непогоду — захватывающее зрелище. Афиняне же с давних времён любят захватывающие зрелища, предпочитая их всем другим удовольствиям, исключая разве что любовные утехи. Но кто предаётся любовным утехам после восхода солнца в дурную погоду, когда душа в унынии после сладких сновидений?
Те, кто жил в Пирее, тронулись в путь ещё до рассвета, не позавтракав, а земледельцы, чьи имения были далеко от Афин, дальше, чем Пирей, покинули свои дома ещё накануне. И пирейцы, и земледельцы завидовали афинянам, которые успели выспаться в тёплых постелях и плотно поесть, зная, что собрание может затянуться до вечера. Впрочем, афиняне, как и приезжие из дальних мест, запасались на этот случай продуктами, несли с собой корзинки, узелки, кувшины с водой — это бедные — и с вином — кто побогаче.
Едва достигнув Камня, с которого имели обыкновение выступать вожди и ораторы, граждане рассаживались по ближним скалам, ища места поукромнее, защищённые от ветра, но откуда был бы всё-таки хорошо виден Камень и слышны речи выступающих, тут же разворачивали свои узелки и раскрывали корзинки, принимались завтракать и согревать себя вином, болтая друг с другом обо всём, что приходило на ум: о дожде, конечно, о холодном ветре, о ценах на рыбу и овощи, о Перикле, о Фукидиде, о мире с Лакедемоном, о проклятых персах, из-за которых нет ни дня покоя в Элладе, о гетерах, которые почему-то дорожают с наступлением осени, и, естественно, о болезнях, а уж коль о болезнях, то и о лекарствах, и о признаках, свойственных разным заболеваниям, о которых надо судить по зуду, по слезам, по испражнениям, по мокроте и рвоте, а ещё по тому, обилен ли пот, каков озноб, каковы кашель, чихание, икота, дыхание, отрыжка, насколько шумны или бесшумны ветры, есть ли кровотечения, геморрои. Не забывали вспоминать про чудеса, происходящие с больными в храме Асклепия в Эпидавре, про знаменитого целителя Гиппократа, который приехал в Афины с Коса и к которому трудно попасть из-за огромной очереди больных, записавшихся к нему на приём, о дурном лечении в общественных больницах...
Как только афинянин появляется на Пниксе, он из умного и здравомыслящего человека превращается в ротозея. Теперь ему только и нужно, кажется, чтобы покричать, пошуметь, поаплодировать, посвистеть, затеять бучу, вызвать гнев стражников, охраняющих порядок на собрании, сцепиться с ними, чтобы потом рассказывать всем друзьям и знакомым, как ловко он вырвался из их рук, а то и двинул двум-трём стражникам в ухо. Разве не герой? Герой! Вот и синяки по всему телу свидетельствуют о том же.
Афинянина на Пниксе можно заставить думать что угодно, если умеешь смирять его заносчивость до робости или внушать отвагу, когда его охватывает беспричинный страх, но никогда не льстить ему. Афинянин, если он не испытывает ни робости, ни воодушевления, озабочен только своими удовольствиями, а потому слушает лишь тех ораторов, которые потакают его страстям и готовы угождать им. Он неумолим в своей мести и слеп в доверии. Почувствовав свою власть над другими, он никогда уже не уступает её без боя. Увидев в другом тирана, он сам готов стать тираном, чтобы одолеть его.
И если афинянин не говорит о погоде, о ценах, о болезнях, то непременно — о заговоре тиранов. Подозрения в тирании возбуждают все — бедные, богатые, добрые, злые, честные и бесчестные, смелые и трусы, молодые и старые. И все вожди, конечно, — вожди ремесленников, торговцев, земледельцев, аристократов, военачальники, ораторы, философы, — все, на ком афиняне невольно задерживали свой взор: ты выделяешься из толпы, стало быть, ты хочешь стать тираном. Но настоящим тираном в Афинах всегда остаётся толпа, если ею не управлять умом и силой, доводами разума и властью законов.