Перо и маузер
Шрифт:
— Только? — спросил Никандров, покусывая губы.
— Разве недостаточно? — зажмурив глаза, улыбнулся человек с березовым рогом. — Где другие, спрашиваю я!
Свистун засмеялся, помахал рогом в сторону сосен.
— Тьфу, дьявол! — Никандров перекрестился. — Только трое вас было?
— Трое, — еще улыбался рот, а ручной пулемет зорко следил за Никандровым.
— Посмотрите сами, что это за
Свистун засмеялся.
— Ишь какой злой старик!
Никандров замолчал, ворча что-то непонятное в бороду.
— Этот тоже убит? — указал Свистун рукой на гимназиста.
— Убит...— проворчал Никандров.
Свистун встал, пошевелил каблуком голову Прохорова.
— Их надо похоронить. Шевелись, старина, вечер близится. Только сапоги с убитых снимите... Пригодятся.
Похороны шли медленно: пришлось рубить корни, рыть короткими ручными лопатками. Партизаны тем временем складывали оружие на телегу. Когда убитых зарыли, начало уже смеркаться.
— Ну, старик, можешь со своими мальчишками шагать назад,— сказал Свистун. — Впрочем... Нет, нет, подождите!.. Я еще хочу вам кое-что сказать. Вы еще молоды. Может быть, ваши сердца еще не обросли жиром. Слушайте.
То, что говорил Свистун, было какое-то особенное, неслыханное, больно захватывающее.
— Обещаем!.. — раздалось из ста пятнадцати глоток.— Обещаем!.. Больше не будем воевать!
И сразу военная одежда на незрелых плечах гимназистов стала широкой, чужой.
Молчал только Никандров... Потупив глаза, он о чем-то думал.
— Нам нужны винтовки, — сказал он угрюмо, когда смолкли крики.— Сами знаете: в лесу — волки... без оружия идти не можем.
Свистун подумал.
— Хорошо, вы получите четыре винтовки. Ну, четверо сюда!.. Ты, старик, не ходи. Старому волку не давайте.
Сначала рота шагала спокойно. Никандров шел сзади, надутый, тихий. Но вдруг неожиданно, как воробьи с проволоки, сорвались с места передние ряды, бросились бежать, за ними — другие. Бежали все. Те, у кого ноги были стерты, не поспевали, плакали, кричали.
Бежали долго, не останавливаясь, в паническом страхе. Остановились только тогда, когда от бега дух захватило, ноги одеревенели.
Сгрудились тесной толпой, прижимаясь друг к другу, пугаясь темного леса.
— Где Никандров?
— Дядя Никандров!
— Дядя Никандров!
Дразня, отвечал только лес: *
— А-а-а-а-а-о-о-о-о!
Партизаны, отъехав несколько километров от места стычки, остановились на ночлег.
Вдруг одновременно оба лежавшие у костра и стоявший на страже подняли головы и прислушались. Нет, это не шаги зверя... К костру осторожно приближался человек.
— Кто идет?
— Я... Никандров... фельдфебель.
— Чего ты хочешь?
— Примите меня к себе. Не хочу больше служить барчукам. Черт бы их побрал!
— У тебя оружия нет?
— Нет.
— Подними руки.
Три дула внимательно следили за человеком, приближавшимся к костру.
— Спокойной ночи, старик... Как бы там ни было — победим!
Свистун сразу заснул,'не услышав раздумчивого после минуты молчания сказанного Никандровым: «Да».
Никандров, усталый от пережитого, от тепла костра и от ночи, тоже закрыл глаза, но долго еще слышал и чувствовал окружающее — костер, лес, близость людей.
Лес, стоявший вокруг густой стеной, лес, от которого Никандров отвык за долгие годы службы, снова стал ему понятным, родным, милым...
Ночью, когда взошла луна, у места стычки в лесу меж деревьев долго метались пугливые тени и боялись выйти на дорогу.
Первым вышел на дорогу седой, совсем белый в лунном сиянии волк.
Он задумчиво подполз к черной луже посреди дороги, обнюхал ее, потом сел, поднял голову и протяжно завыл...
В последнее время я начал все чаще думать о смерти. Может быть, потому, что время от времени меня осматривают врачи. Я очень благодарен за такое внимание отзывчивому и милому Наговицыну. Врачи выслушивают мое сердце, считают пульс, щупают печень и кишечник.
Да, кишечник, говорят, у меня плох. Это, вероятно, потому, что я много воевал и, воюя, не слишком вежливо обходился со своим желудком. Мне, оказывается, уже в те дни была нужна диета. Благодарю за совет!
Да и сердце у меня расширено. Это потому, что в великие годы, когда у нас в каждом шве таились тифозные вши, кровь мою сжигал тиф. Это потому, что целыми днями и ночами я сидел верхом на лошади, случалось, спал на соломе, а то и вовсе не спал, бессовестно утомляя свое сердце, и, перегруженный всякими делами, жил вообще вне всяких норм.