Пером и шпагой (др. изд.)
Шрифт:
Левальд убрался с войсками далеко за Неман, а русская конница наскоком, словно молния, прочеркнула Тильзит и Инстербург. Кронштадтские галеры, грузно качаясь на мутных рейдах, принимали в свои трюмы галдящие оравы прусских пленных. Кенигсберг пребывал в панике: начальство бежало в Померанию, сея слухи о зверином облике калмыков и казаков…
Гром скоро грянет
– Да что он, с ума сошел? – кричала Елизавета. – Я гоню его из дому моего, а он не уходит… Бесстыдник какой!
Эта брань
Постонав для видимости, объявил, что повинуется.
– Поеду через Финляндию и Швецию, – сказал он.
Но через несколько дней вернулся обратно.
– Бури в Ботническом заливе, – оправдывался посол, – закрыли мне путь на родину… К тому же я болен!
Его снова выпроводили из Петербурга. На этот раз он покатил через Курляндию, надеясь по дороге кое-что высмотреть для Фридриха, но скоро его опять увидели на брегах Невы.
– Геморрой, – говорил Вильямс, – мешает мне ехать в карете.
Бестужев скрылся в деревню, носа не показывая. Великая княгиня, в ожидании ребенка, затаилась. Но, рискуя головой, Екатерина все же умудрилась переслать Вильямсу свое последнее дружеское письмо… Вот что она писала этому провокатору и шпиону в обличье дипломата:
«Никогда не забуду, чем я вам обязана… Воспользуюсь всеми случаями, чтобы привести Россию к тому, в чем я признаю ее истинный интерес… Я научусь практиковать чувства, на них обосную я свою славу и докажу королю, вашему государю, прочность этих моих чувств… Будьте уверены, что я ничего на свете так не желаю, как увидеть вас снова в Петербурге, но – торжествующим!»
Вильямса насильно выдворили из столицы в Кронштадт.
– Болен или здоров, – рассудила Елизавета, – но, чуть ветерок дунет, сразу его на корабль, и – плыви, родимый!
Сидя на Котлине, с тоскою взирал Вильямс на ораниенбаумские сады и умолял Елизавету, чтобы позволила ему хоть на час вернуться в Петербург, ибо опять у него… «кружится голова». [12]
Но сильный штормовой ветер задул среди ночи, на всех парусах подхватил Вильямса – и понес навстречу гибели.
Так закончился этот удивительный дрейф англо-русского союза: якоря не выдержали, и корабль било о камни. Униженный и жалкий, Вильямс обивал пороги владык Сити, выставляя перед ними свой главный козырь:
12
Некоторые историки находят, что в этот период Вильямс был нездоров психически, – этим они объясняют его поведение.
– Вот письмо великой княгини Екатерины… Из него видно, что я сделал все возможное! Я был ее другом, и не моя вина… О, если б умерла Елизавета,
Вильямсу было не суждено дожить до полного триумфа своих учеников – когда Екатерина стала русской императрицей, а его скромный секретарь Понятовский – королем Польши.
В отчаянии, забив в пистолет пулю, Вильямс приставил его к виску, и одинокий выстрел расколол утреннюю тишину старинного родового замка. Англия этого выстрела почти не услышала.
Великое королевство не любило вспоминать о своем позоре.
Англичанам принято считать, что лучшие дипломаты мира – это британские дипломаты.
Теперь, с удалением Вильямса, Лопиталь остался в Петербурге без соперников в политике.
– Удивительное трио разыграно в Ораниенбауме, – рассуждал Лопиталь на досуге. – Трио из негодяя, сумасшедшего и фата… Правда, Вильямса не стало, и трио обернулось для нас дуэтом. Но скоро, очевидно, мы услышим соло.
Лопиталь вскоре заметил: Екатерина предпочитает носить широкие одежды, чтобы плоды любви с Понятовским не слишком-то выпирали наружу.
Маркиз очень удивился бы, узнай он только, что писала о нем Екатерина: «Я испытываю предельное отвращение к Лопиталю, он не нравится мне чрезвычайно, потому что он – француз, а это для меня хуже собаки!..» Но сейчас Екатерину тревожили только беременность и все осложнения при дворе, связанные с приплодом дому Романовых.
Елизавета Петровна так говорила Шувалову:
– Этот «партизан» приплод нам оставил… Пусть окотится, как-нибудь прокормим! Сейчас ребенок мне нужен: выродка этого, чтобы альянс политический с Францией окрепнул, попрошу Людовикуса крестить. Чай, мы с Версалем теперь не чужие…
Впрочем, Бестужев недреманно стоял на страже «молодого двора», и Понятовский пока пребывал в безопасности. Канцлера же сейчас занимала ситуация: «Ежели императрица умрет, то как удобнее захватить власть?»
Екатерина усиленно интриговала:
– Должна решить сила, а Шуваловы, сам ведаешь, тридцать тыщ солдат при себе держат. Тебе же головы не сносить в любом случае. Супруг мой тебя не жалует, что ты над Пруссией усмешки строил… Быть тебе без меня в наветах опасных!
– Апраксин-то в дружках со мною, – практически мыслил Бестужев. – Надо будет, так всю армию из Пруссии обратно вызволим и обсервацию Шуваловых разобьем здесь же – на площадях и улицах Петербурга, крови не убоясь…
В случае удачного переворота канцлер желал оставаться главой государства, подчиняя себе сразу три коллегии: иностранную, военную и адмиралтейскую. Быть почти царем – вот куда метил канцлер… А пока, чтобы успокоить подозрения, он решил закатить банкет для французского посольства.
С утра от русского Тампля отошла щегольская эскадра галер и гондол с гударями и балалаечниками. Из зелени садов, за стрелками Невы, открывались дивные усадьбы вельмож, карусели, китайские киоски, танцевальные павильоны и воздушные театры.