Персики для месье кюре
Шрифт:
— Только то, что не у вас одной случались неприятности с этим священником. Он вообще пользуется не самой лучшей репутацией среди таких людей, как мы.
— Как мы?
— Ну, среди тех, кого он считает «нежелательными элементами». Тех, чьи лица ему не нравятся, тех, кто не желает держаться своего берега.
— У нас с Рейно действительно в прошлом были небольшие трения, — сказала я. — Теперь-то уже мне и самой кажется, что с моей стороны было не слишком разумно открывать кондитерскую лавку прямо напротив церкви,
Он рассмеялся. Зубы у него были идеальные.
— У моей сестры возникла точно такая же проблема, — сказал он.
— Разве Рейно был против школы для девочек?
— Он никогда даже не пытался сделать вид, что с ней примирился. Да, он с самого начала был против школы и к моей сестре относился весьма враждебно. Инес постоянно вспоминает, как он стоял на пороге церкви в своей черной сутане и смотрел на школьный порог. Каждый день стоял и смотрел — молча, с застывшей гримасой отвращения на лице.
Я была поражена сходством рассказа Карима о Рейно с рассказом Рейно о той женщине в черном, которая тоже, не говоря ни слова, смотрела на церковь с порога своего дома. Так, может, обе враждующие стороны попросту сражаются с собственными тенями?
— Где же ваша сестра теперь живет?
— Со мной. Во всяком случае, пока не будет сделан ремонт. Да и вообще лучше ей жить в семье.
В его словах, звучавших вполне обыденно, чувствовался тем не менее настоящий собственник, и я вспомнила ощущение, которое у меня возникло во время посещения семьи Аль-Джерба: вполне возможно, Инес Беншарки — не сестра ему, а жена. В этом, кстати, нет ничего невозможного. Очень похоже, что старая Оми именно на это и намекала. Но если это так, то зачем Инес вообще стала жить одна? И с какой стати Карим Беншарки мне лжет?
— Жизнь у моей сестры сложилась очень непросто, — продолжал между тем Карим, и в голосе его явно слышалась нежность. — Ее муж умер совсем молодым, умерли и наши родители, так что у нее остался только я, и только я могу о ней позаботиться. И вот, едва она успела начать новую жизнь, случился этот пожар.
Я выразила свое сожаление.
— Но ведь это же настоящий скандал! — возмутился Карим. — Скандал и позор. А во всем виноват этот священник. Его нужно непременно заставить за все заплатить. И он заплатит!
Я решила, что не стоит мне сейчас защищать Рейно, если я хочу еще что-то узнать, и сказала:
— Значит, вы считаете, что именно он устроил пожар?
— В этом нет ни малейших сомнений, — сказал Карим. — Его имя и раньше было связано с чем-то подобным. С каким-то несчастным случаем на реке, когда подожгли судно кого-то из речных цыган. Ну и потом история с вашим магазином, конечно; когда он пытался закрыть магазин и прогнать вас отсюда. Мадам Клермон мне все об этом рассказала. Этот тип, похоже, считает себя мэром Ланскне!
— Каро Клермон?
Он кивнул.
— Да. Она всегда оказывала существенную поддержку нашей маленькой общине.
Это меня ничуть не удивило. Каро Клермон всегда наслаждалась
Что там говорил Рейно? Что Каролина перестала устраивать свои «кофейные утренники», куда приглашали женщин-мусульманок? А может, дело просто в том, что она всегда предпочитала общество привлекательных молодых мужчин?
— Вы ведь приехали сюда с дочерью, верно?
Я кивнула и сказала:
— Точнее, с двумя дочерьми — Анук и Розетт. Вы их, возможно, уже где-нибудь видели.
— Если б видел, то наверняка запомнил бы.
Судя по игривому тону, он уже почти флиртовал со мной. И я в очередной раз удивилась легкости, с которой он опутывает собеседника сетями своего обаяния, — вряд ли еще кто-то из мужчин, живущих в Маро, владеет подобным искусством. Карим придвинулся чуть ближе, и я почувствовала отчетливый запах кифа и еще какой-то темный, сладковатый аромат — возможно, шипра или ладана…
Интересно, подумала я, а он знает, что пропала сестра его жены? Эти семьи обычно такие сплоченные. Неужели родители Алисы могли скрыть исчезновение дочери даже от Сони и Карима?
Я еще раз проверила его цвета. Люди редко обладают такой яркой аурой. Некоторые просто не могут не сиять — сиять ослепительно, все затмевая вокруг. Не поэтому ли Рейно относится к Кариму с таким недоверием? Или есть какая-то иная причина?
— Я бы очень хотела познакомиться с вашей сестрой, — сказала я. — Я о ней так много слышала.
— Конечно, — сказал Карим. — Только я заранее должен вас предупредить: моя сестра Инес очень застенчива. И предпочитает одиночество. Она вообще не слишком… общительна.
— Но у нее есть дочь, верно? Как ее зовут?
— Дуа. Это по-арабски значит «молитва».
— Как это печально, что девочка так рано лишилась отца!
Словно какая-то тень накрыла его лицо.
— Увы, вся жизнь моей сестры сложилась очень печально. Теперь у нее есть только Дуа. Да, только ее дочь и, разумеется, ее вера. А вера для нее значит больше всего на свете.
Тут дверь спортзала приоткрылась, и оттуда выглянул мужчина в белой джеллабе. Я узнала в нем одного из тех, кого видела в Маро в день нашего приезда, и поняла: это и есть Саид Маджуби. Он, ничем не показав, что тоже меня узнал, сразу заговорил с Каримом по-арабски. Слов я не понимала, но требовательную интонацию уловила; заметила я и то, как Саид искоса посматривал на меня и сразу же отводил глаза.
— Извините, но я должен идти, — сказал мне Карим. — Желаю вам хорошо провести здесь время.