Перстень Борджа
Шрифт:
— Европа больна, Ваше Превосходительство, подвержена десяткам смертных недугов, а ваш способ лечения, состоящий в том, чтобы подвергнуть ее еще одной смертельной опасности, возродив османскую агрессивность, иначе говоря, угрожать Европе, снедаемой внутренними недугами, еще и внешней опасностью, — такое лечение означает страшный риск, который может обернуться непоправимой трагедией. Я знаком с письмом, которое послал своей королеве здешний секретарь французского посольства, в нем он излагает содержание неофициальной беседы с Вами. Королева-регентша, испугавшись, предоставила копию этого письма в распоряжение Ватикана, равно как императору австрийскому и королю испанскому, так что и я имел возможность пробежать его глазами и поэтому знаю, о чем говорю. Я взываю не только к Вашей рассудительности, Ваше Превосходительство, но прежде всего к Вашему европеизму, когда обращаюсь к вам с просьбой разрядить напряжение, которое вызвано политическим курсом, проводимым Вами, и начать с акта освобождения из-под ареста графа О** и его посольства.
— Вы, так же как и ваш молодой подопечный, напрасно теряете время. Мне смешно видеть вас, именно вас, в роли апостола мира и согласия. Во имя какой высокой идеи пять лет назад вы способствовали интригам Гамбарини? И та роль, которую вы играли, когда в бытность мою хозяином острова Монте-Кьяра Гамбарини предал меня второй раз, мне тоже до сих пор совсем неясна. На кого вы теперь работаете? Кто заплатил вам за то, чтобы вы читали мне нотации теперь?
— Я, нищий аптекарь и плохо оплачиваемый подеста ветшающего городишки Страмбы, конечно, не могу позволить себе роскошь дипломатических акций на свой страх и риск, — ответил Джербино, — и не вижу, к чему мне скрывать, что в данный момент я нахожусь на службе Его Святейшества. Но о том, что упомянутый Гамбарини, я хочу сказать, Его Преосвященство кардинал Гамбарини, предал Вас не один раз, но дважды, мне ничего не известно.
— Несущественно, довольно и того, что это известно мне.
Петр помолчал, а потом задал вопрос, который обрадовал обоих его посетителей.
— Что делает Гамбарини при французском дворе?
— К сожалению, то же, что и до сих пор: безобразничает, — ответил Джербино. — С тем лишь различием, что Его Преосвященство уже не мальчик, но зрелый мужчина, и сидит не в Страмбе, а в Париже, и посему его козни много серьезнее и опаснее, чем прежде, несколько лет тому назад, когда он вернулся на родину. Мне горько и больно об этом говорить, потому что я — страмбский подеста, а род Гамбарини с незапамятных времен был гордостью нашего города; воистину, именно блеск этой фамилии и привел к тому, что я склонился на его сторону и так или иначе время от времени оказывал ему помощь и делом, и советом. К сожалению, тогда мне не было известно то, что я знаю теперь, а именно — что Джованни Гамбарини недостойный потомок великих предков. И если Ваше предположение, Ваше Превосходительство, о его участии в нападении на островок Монте-Кьяра справедливо…
— Это не предположение, а твердое знание, — перебил Джербино Петр.
— …в таком случае, — невозмутимо продолжал величественный старец Джербино, — действительно странно, можно сказать, фатально, что его замыслы и поступки находятся во всегдашнем противоречии с замыслами и деяниями Вашего Превосходительства.
— Не понимаю, — сказал Петр. — Каким образомон очутился при французском дворе?
— Это произошло в результате странного стечения обстоятельств, — проговорил величественный старец. — Года два назад наша великая певица La bella Olympia была приглашена петь в Париж ко двору. Ее выступление, как и всегда, имело большой успех, и когда после концерта утихли овации, которыми избалованные парижане наградили нашу артистку, королева-регентша оказала ей честь, пригласив приблизиться к трону, и долго ласково с ней разговаривала. Ее Величество, как известно, итальянка и любит порадовать себя звучанием родной речи. Наша славная Олимпия, помимо всего прочего, упомянула, что недавно концертировала в Страмбе у вдовствующей герцогини Дианы. «Ах, герцогиня Диана, — молвила Ее Величество, — несколько лет назад она послала мне замечательное средство для рук, перчатки из мягкой кожи, пропитанные каким-то особым составом». Помнится, эту мазь я сам имел честь изготовить по рецепту, перешедшему ко мне от предков, благодаря ей даже самая грубая и запущенная кожа…
— Ну дальше, дальше, — прервал его Петр. — Что было дальше?
— Так вот. Ее Величество королева-регентша, — продолжал Джербино, — благодаря встрече с Прекрасной Олимпией вспомнившая о герцогине Диане, послала ей записочку с просьбой прислать еще одну пару косметических перчаток, точно таких, как прежние, которые она уже однажды получала от нее и которые тогда — еще бы! — обнаружили свои превосходные свойства. Разумеется, герцогиня Диана чуть не надорвалась от усердия, и я вынужден был тут же приняться за свою фармацевтику, которую давно было забросил, чтобы получить необходимые ингредиенты, а когда перчатки были готовы, герцогиня вручилаих кардиналу Гамбарини, чтобы тот, не мешкая, отправился в Париж и передал их Ее Величеству. Кардинал взялся осуществить эту заманчивую миссию с огромным удовольствием и справился с ней с большим успехом, о чем можно судить по тому, что обратно из Парижа он уже не вернулся. Этот прелестный юноша умеет себя держать в придворных кругах, он итальянец, и не удивительно, что Ее Величество королева-регентша пришла от него в восторг и сделала его своим личным духовником.
Петр тяжело вздохнул.
— Джованни Гамбарини — духовник королевы Франции! Прав был один английский драматург — запамятовал его имя, — сказавший, что жизнь — это история, рассказанная глупцом. Ну, и как быть дальше? Вы только что заметили, насколько фатален тот факт, что замыслы и поступки Джованни Гамбарини — и тут уж ничего не поделаешь! — всегда противоречат тому, что замышляю и делаю я!
— Увы, но это так, — сказал Джербино. — Пусть Ваше Превосходительство примет во внимание, что Франция в последние годы играет решающую роль в вопросе сохранения европейского мира, о чем и Ваше Превосходительство печется по-своему, на свой жесткий манер, как мы здесь уже говорили. Вашему Превосходительству наверное известно, что в хорошо информированных кругах полагают, будто война между протестантами и католиками начнется в ближайшие годы, как только в двадцать первом году истечет срок действия договора между Испанией и Голландией. Вся Европа вооружается и готовится к неслыханному кровопролитию. В этой отчаянной ситуации Европу может спасти лишь сильная Франция с мудрым правительством во главе, только она сможет оказать самое решительное сопротивление агрессивным замыслам испанских и австрийских Габсбургов.
— А также турецкий бич, который заставит рассорившиеся народы Европы объединиться и жить в мире, — добавил Петр.
— Я не хочу с Вами спорить по данному вопросу, свое мнение я уже высказал, — возразил Джербино. — Однако, как бы там ни было, но прибегать к этому отчаянному, а для старой Европы с ее культурой еще и весьма постыдному средству было бы излишне, если бы конфликт уладился без вмешательства Турции. Все это, как я уже сказал, зависит, разумеется, лишь от мощи и решимости Франции. Однако правительство королевы-регентши можно считать каким угодно, только не сильным и не мудрым. Королеве-регентше недостает собственной точки зрения, и вместо того чтобы продолжать вести традиционную для Франции антиавстрийскую и антииспанскую политику, которую особенно энергично осуществлял ее трагически погибший супруг, — рискну заметить, что, по мнению хорошо осведомленных политиков, это постыдное убийство не обошлось без участия самой королевы, — так вот, вместо этого она, напротив, заискивает перед испанцами и австрийцами, прислушиваясь к нашептываниям окруживших ее советников-изменников, в большинстве своем — горько признаться — итальянцев, а самый известный во французском обществе и самый среди них ненавидимый — некто Кончини, просто мужик с улицы, говорят, бывший лакей.
— Об этом Кончини я уже слышал, — заметил Петр.
— Еще бы, — подтвердил Джербино. — О нем все наслышаны, и всякому известно, что после смерти несчастного короля Генриха истинным правителем Франции стал именно он, Кончини. В последние год или два влияние этого человека значительно упало, возможно, потому, что королева раскусила, наконец, его несносный характер, а может, он ей просто разонравился, и она перевела его на запасной путь, но Франция от этой перемены ничего не выиграла, потому как на место Кончини тихой сапой пролез наш милейший кардинал Джованни Гамбарини; как духовное лицо, он проявляет к грешкам королевы явную снисходительность и печется прежде всего о том, чтоб она как можно дольше держалась у кормила власти, а ее подрастающий сынок Людовик Тринадцатый, с кем она обходится как с ребенком и что ни день хлещет по заднице, и далее воспитывался в бесправии и оставался в неведении. Разумеется, при таких обстоятельствах надеяться на решительное и спасительное заступничество Франции бессмысленно, и ясно как божий день, что сложившаяся ситуация предоставляет Габсбургам последнюю возможность разорвать Францию на куски. Изречение, которое только что пришло на ум Вашему Превосходительству, совершенно справедливо. Жизнь и впрямь история, рассказанная глупцом. И то, что негодяй типа Гамбарини оказался в настоящий момент барометром в делах европейского порядка и мира, — это, действительно, серьезное осложнение, которого ни один человек в здравом уме и твердой памяти не мог предвидеть.
Величественный старец кивнул своему молодому протеже, давая понять, что пора уходить, и, поднявшись, в изысканных выражениях поблагодарил Петра за любезный прием и в заключение еще раз выразил свое сожаление по поводу того, что его и Пакионе миссия оказалась напрасной, ибо Его Превосходительство господина да Кукана, очевидно, невозможно склонить к освобождению папской делегации, содержащейся под стражей, и тем поднять авторитет Его Святейшества, настолько покачнувшийся после этого инцидента, что все пасторские послания и воззвания, каковыми униженный и осмеянный папа пытается примирить рассорившихся христиан, неизменно остаются гласом вопиющего в пустыне.
— Не верю, — сказал Петр. — Согласно полученным мною сведениям, папа, напротив, сам стремится как можно быстрее развязать войну, чтобы протестантские страны были поставлены на колени еще в пору его понтификата.
Джербино скорбно опустил голову.
— Сожалею, что это мнение Вашего Превосходительства было мне неизвестно, — сказал он вдруг потухшим, усталым, сиплым голосом. — Если бы я знал о нем заранее, я не предпринял бы утомительного и, как теперь выяснилось, заведомо напрасного путешествия из Италии в Стамбул.