Перстень Борджа
Шрифт:
Как следствие этого, по известиям, поступившим из Амстердама, цены на бриллианты и прочие драгоценности на мировом рынке снизились на одну шестую.
Следующее событие: в Академию, недавно открытую в бывшем дворце генералиссимуса янычар, были приглашены в качестве профессоров и инструкторов два выдающихся знатока стратегии — немецкий генерал фон Готтенрот и генерал фон Шауер; они немедленно приступили к обучению слушателей, отобранныхизнаиболее толковых пашей среднего звена турецкой армии, современной жесткой и основательной военной доктрине, так называемой линейной тактике, суть которой состояла в том, что для наилучшего использования современного мощного огнестрельного оружия вместо прежних глубоко эшелонированных построений войска вытягивались в длинные линии, две или самое большее три, как это замечательным образом было применено в битвах у Ньюпорта и пять лет спустя — под Добриничами.
Следующее известие: половина турецкой армии была превращена в мушкетеров. У янычар упразднили традиционные парадные бунчуки и заменили на мушкеты.
В это самое время папа с великим смирением предпринял шаг, достойный его миссии прямого наместника Бога на земле, и, повелев своему золотой цепью препоясанному красавцу-секретарю составить торжественное послание, исполненное выражения христианской терпимости и богонравного миролюбия и изъявлений дружеских чувств султану, присовокупил драгоценные дары и направил послание в Стамбул, снарядив для этого делегацию из шести человек, по преимуществу высокородных мирян, чем хотел дать понять, что, помимо высочайшей своей духовной власти, он является еще и земным владыкой могущественной Италийской державы. Прямо не высказанный, но для такого искушенного в дипломатии лица, как падишах, прозрачный смысл этого жеста состоял в том, что он. Святой отец, не придает никакого значения сплетням о безумных гасконадах авантюриста из Корзины с гнездом для кур — читай: из Кукани, то бишь из гнезда наседки — и не собирается ничего менять в установившихся дружественных, миролюбивых отношениях с владыкой Османской державы.
Все предприятие отличала осторожность, глубина и основательность замысла, согласованного со всеми правилами и предписаниями, но мы не знаем и не узнаем уже никогда, из-за действий самого ли султана, стоявшего за его спиной Петра Куканя или по вине вспыльчивого главы папского посольства графа О**, за чрезмерное легкомыслие прозванного Pazzo, что значит Сумасброд, получилось так, что результат оказался крайне ничтожным, насколько только может быть ничтожным человеческое деяние, не получившее благословения и неблагосклонностью Божьей обреченное на провал. Когда итальянское посольство со всей своей обслугой и багажом добралось до Стамбула, вдруг выяснилось, что султана нет дома, или, выражаясь торжественнее, Их Величество изволили пребывать не в столичном серале, но в загородной, предназначенной для отдыха резиденции в Дринополе, которая, в отличие от сераля в Стамбуле, имела не свинцовую, а драночную крышу, отчего жить там в знойные летние месяцы было куда приятнее, и вернулись в Стамбул лишь четырнадцать дней спустя. После своего прибытия султан заставил папскую делегацию прождать еще две недели, прежде чем наконец назначил ей аудиенцию; все это время в Стамбуле стояла невыносимая жара, воды Золотого Рога воняли как гнилой зуб, изнемогший от зноя город казался обезлюдевшим, и на раскаленных от солнца улицах лишь изредка мелькала разве что тень голодной кошки.
Аудиенция, которой итальянцы в конце концов дождались, была краткой и обескураживающей. Султан находился в мрачном расположении духа, а графО** — в таком раздражении и гневе, что, непростительно забыв о дипломатическом такте, язвительно заметил: дары, которые посылает Святой отец, предназначены главным образом для турецкой военной казны. Толмач, услышав подобную дерзость, от испуга потерял голову и в смятении чувств, естественно, перевел ее буквально; тогда султан, побагровев от гнева, заявил, что от главного чародея гяуров он никаких даров не принимает — ни теперешних, ни прежних, и, стянув с пальца перстень Борджа, который до сих пор носил, хряснул им оземь. Граф Паццо-Сумасброд проворно перстень подобрал и по-дурацки брякнул, что Святой отец наверняка будет доволен, когда узнает, что эту историческую итальянскую драгоценность Турция не использовала для закупки оружия.
Тут султан крикнул стражу и приказал всю делегацию в полном составе заточить в государственную тюрьму, в страшную Черную башню, которую в христианском мире прозвали sepoltura degli vivi — гробницей заживо погребенных.
Мы не знаем, каким образом это стало возможным, однако известно одно: вскоре папа получил точную запись состоявшихся печально-нелепых переговоров, которые навеки оставили мрачный след в истории мировой дипломатии, в остальном такой радостной и безоблачной. Мы допускаем, что свою роль сыграл тут толмач, которого за то, что описанный выше неудачный обмен мнениями между папским посланником и султаном он перевел непозволительно точно, приговорили к смерти через усекновение головы, хотя нам трудно себе представить и тем более наглядно изобразить, как все это могло случиться в разумном человеческом обществе. Однако ясно одно: запись этих переговоров папа получил, а прочитав, сделался лиловым и издал тяжкий хрип, так что подоспевший лекарь вынужден был отворить ему вену; когда папа пришел в себя, первыми словами его были:
— Это все Кукан. Пусть он проваливает ко всем чертям!
Незадолго до описываемых событий умер банкир Лодовико Пакионе, финансовый магнат, известный в Османском мире как magnus mercator christianus, великий христианский торговец, и поскольку детей у него не было, то оставленное им огромное наследство должно было перейти в руки племянника по имени Марио Пакионе — того молодого распутника, о котором мы упоминали в свое время, сообщая, что дядюшка приобрел для него в Страмбе дворец, переданный в пользу Святого престола молодым кардиналом Гамбарини. Разумеется, дядюшка, почивший ныне в бозе, сделал это для того, чтобы своего распутного родственничка, недостойного носить его имя, удалить на продолжительное время куда-нибудь в провинциальное захолустье, а более провинциального захолустья, чем Страмба, в Италии не нашлось.
Со стороны дядюшки это был весьма благоразумный поступок и хорошо продуманный, ибо в Страмбе молодой плейбой мог благополучно и без стеснений продолжать свой нечестивый образ жизни, не возмущая никого из тех, от кого зависел, и что было самое приятное — за пять лет пребывания в Страмбе он стал заметно спокойнее и исправился. Хотя злые языки уверяли, что он дотла сжег свои мозги, и значит — уже не мог пить, а женщин-де избегал лишь потому, что ничего другого ему не оставалось, тем не менее, не желая полагаться на клеветнические слухи, мы хотим верить, что преображение Марио Пакионе произошло просто благодаря тому, что он образумился и дух его стал более зрелым, так что в конце концов он обдумал самого себя и понял, в чем состоят подлинные жизненные ценности и что, к примеру, от хорошей книги можно получить куда больше наслаждения, чем от двух литров тосканского вина или от страстных объятий красавицы.
И теперь — как апофеоз всей жизни — в сложенные горестно длани угомонившегося кутилы валилось состояние, о варварски безумной неисчислимости которого делались самые разные предположения, но даже если бы истинные размеры преувеличивались в них десятикратно, все равно было ясно, что речь идет о богатстве колоссальном, буквально мирового значения.
Получение наследства несколько осложнялось тем, что пять лет тому назад папа запретил Марио, тогда еще совершенно распутному малому, появляться в Риме, и теперь племяннику, дабы попасть во дворец дядюшки, построенный в стиле барокко на via di Banchi — на Банковской улице — и обосноваться в его конторе, пришлось просить папу о снятии запрета. Марио не сомневался, что все устроится наилучшим образом и папа, старец алчный и вечно нуждающийся в деньгах, охотно пойдет навстречу перебесившемуся, а тем более — несказанно разбогатевшему верноподданному. Но не тут-то было! Святой отец, которому, очевидно, только что донесли об очередной провокационной выходке Петра Куканя, пребывал в мрачно-раздраженном расположении духа и выглядел так, словно ненароком глотнул уксуса.
— Так, так, — сказал он на своем родном сиенском наречии, когда нравственно возродившийся юнец изложил свою просьбу, — значит, ты хотел бы вернуться в Рим. Только вот с какой стати я должен идти тебе навстречу, скотина? Уж не из-за того ли, что дядюшка вместо того, чтоб надавать тебе пинков, как он давно обязан был поступить, оставил тебе завещанье? Твоя ли это заслуга? Ты уверяешь, мерзавец, будто сожалеешь о своих проступках и намерен вести приличный образ жизни. Конечно, это весьма утешительно и сердце христианина не может этому не порадоваться. Да так ли уж безобидны твои проступки, чтоб довольно было ударить себя кулаком в грудь, опустить голову да заявить о своем сожалении, чтоб тебе их тут же простили?
— Но ведь это по большей части наговоры и недоразумения, — возразил плейбой.
Вместо ответа папа дернул за шнурок звоночка и, когда в залу вошел его щеголеватый, препоясанный золотой цепью секретарь, сказал ему, что хочет видеть досье молодого Пакионе.
— Вот твое досье, — произнес папа, когда щеголь в пурпурной мантии с поразительной быстротой принес длинный свиток. — Самым первым, подвигом — а в то время тебе, негодяй, не исполнилось и девятнадцати лет — значится убийство купца по имени Бонасера, который застиг тебя in flagranti [22] со своей женой.
22
На месте преступления (лат. ).